Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

— На коровку...

— Как! — воскликнул Оленин.— Еще коровку?

— Ну, действительно, на кой ляд тебе две коровы? — спросил Трофимов.

— Так ведь потребности у человека растут! — подковырнул кто-то.

Пырля завертелся отчаянно туда-сюда, словно выискивая и не находя щель, куда бы нырнуть. Наконец промолвил едва слышно:

— Так у меня нету же никакой коровы...

Чесноков ахнул.

— Пропил, несчастный?!

— Нет, нет! Ей-богу же, не пропивал! Провалиться мне на этом месте!.. Лопни моя утроба! Не дожить мне до вечера, ежели вру!

В его гнусавом голосе было столько жалобной просительности, что Чесноков, махнув рукой, спросил с досадой:

— Так куда же корова девалась? Украли?

— Не-е... Я когда, стало быть, приглядел ее, то оказалось, средств моих того... маловато. Хозяин, значит, не уступает. А уж корова-а — загляденье! Мыкался я, мыкался, туды-сюды, никто в долг не дает... говорят, пропьешь!

— Ай-ай-ай1 Несознательный народ пошел! — воскликнул кто-то с деланным сочувствием.

— Один Филипп Матушкин пожалел... сын их, — показал Пырля на спину поспешно удалявшегося Ннкшутама. — Спасибо, дал мне под честное слово. То есть, прямо хозяину за корову доплатил, чего не хватило. Да через недолгое время, стало быть, Филипп обратно долг потребовал: деньги ему шибко понадобились. А где их взять? Он и говорит, того... отдавай корову, раз так... В порядке возмещения.

— И ты отдал?

— А то! Он во какой!.. Прибьет.

Пырля сгорбился, стал еще более мухортный, жалкий.

Ожидавший новой потехи, Оленин только крякнул, переглянувшись с Чесноковым. Тот хмуро уставился на Пырлю.

— Н-да... Пожалел волк кобылу...

Кто-то послал вслед Никшутаму сдержанное ругательство. Все почувствовали себя так скверно, будто сами участвовали в бессовестной махинации сына Никшутама.

Оленин покраснел от обиды за этого шалапутного Пырлю. Обращаясь не столько к окружающим, сколько к самому себе, сказал:

— Вот же, язви его! И впрямь надо что-то предпринимать!

А Трофимов негромко пробурчал:

— Эх ты!.. Тоже мне горе-маклак! Пойдем ужо, налью тебе сто пятьдесят.

— Идет! Едет! — раздались голоса от ворот.

Оленин взглянул на часы: ровно шестнадцать. На дороге показалась знакомая зеленая «Победа».

Подъехала, остановилась у входа в клуб. Из нее выбрался Трындов, помахал рукой в разные стороны. На лице приветливая, праздничная улыбка. Оленин вышел из ворот навстречу. Поздоровались. Трындов пожал руки и тем, кто подошел ближе, спросил:

— Ну, как встречаем праздник?

— Во всеоружии!

— Жизнь как?

— Живем хорошо, едим чуть не досыта...

— Прибедняетесь все, товарищи...

Кивнул на клуб, чмокнул губами:

— Живут же люди! Экие хоромы воздвигли! А как телятник, зерносклад?

— Доканчиваем.

— Ну-ну... Не проморгайте смотрите... Зима на носу.

Трындов обошел вокруг здания клуба, рассматривая все внимательно. Вместе с ним двигалась толпа. Шумно разговаривали, смеялись. Школьники путались под ногами, забегали вперед, их отгоняли. Особняком в стороне стояли деды, почтенные колхозники. Трындов заметил, направился к ним, поздоровался с каждым за руку, спросил о здоровье. Довольные, старики с достоинством отвечали. Им нравился обходительный секретарь райкома, они нравились ему.

Все здесь нынче нравилось: и скопище людей, и улыбки, и добрые лица...

Трындов обошел толпу колхозников и остановился у входа в клуб. Поперек зеленого широкого крыльца — красная лента.

— А тут у вас как? Порядок? Кино привезли? Что с митингом?

— Вас ждем, — ответил Оленин.

— Я всегда готов! Показывайте!

Оленин нащупал в кармане холодные ножницы, сунул их Трындову. Тот повернулся лицом к присутствующим. На него смотрели десятки глаз с любопытством и ожиданием, а он тужился и никак не мог вспомнить, кто должен в таких случаях говорить речь: почетный гость или хозяин? Решил все же, что хозяин. Шепнул стоящему рядом Оленину:

— Скажи ты несколько слов. Давай, давай...

Тот зябко повел плечами. Он вдруг заволновался. Все заботы, дрязги, все неприятности, с которыми было связано строительство клуба, как-то враз отодвинулись далеко назад. Осталась одна лишь радость — радость преодоления. Он кашлянул раз-другой, негромко сказал:

— Вот, товарищи! Так-то создавать своими руками счастье... У нас здесь сегодня здорово пахнет свежей сосновой стружкой... Верно? Пусть же этот живой строительный дух сопутствует нам всю жизнь! Наша судьба — строить...

Встретился случайно со взглядом Марины и запнулся. Глаза ее улыбались. Наверно, ей смешно потому, что он говорит совсем не то и не так, как нужно. Подумал, краснея: «Ну и речь закатил, шляпа! Нет бы подготовиться, как люди, заранее!..» Смутился собственной неуклюжести и поспешно закончил свою не бог весть какую речь призывом:

— Заходите! В новом клубе большие окна, чтоб виден был большой мир...

Трындов, разрезав ножницами ленту, распахнул дверь настежь.

Первыми юркнули ребята. За ними, оглядываясь по сторонам, степенно входили колхозники, которые постарше, и женщины. После всех гамузом шумливая молодежь.

В небольшом пустом вестибюле три двери: налево — в библиотеку, направо — в радиоузел, прямо — в зал. Мощный динамик, выставленный наружу, встретил гостей бравурным маршем. В зале мягкий зеленоватый свет. Эстраду закрывает занавес цвета золотистой охры, на окнах такие же шторы. Ряды новых стульев, связанных секциями, несколько плакатов и стенгазета у входа. Все это делало помещение нарядным и уютным.

Колхозники бывали здесь не раз во время строительства и на воскресниках, приходили и так просто, поглядеть. Но сейчас как бы вторично встретились со своим детищем, но уже подросшим, и посмотрели на него другими глазами. И, как часто бывает в минуты встречи, слова оказались лишними, сделалось тихо. Даже у ярых противников Оленина, отталкивавших руками и ногами начинания правления, глаза засветились гордостью.

Вдруг грянул мощный духовой оркестр: по радио транслировали из Москвы праздничный концерт.

Порогина открыла торжественное собрание. Зачитали список президиума. На трибуну встал Трындов и начал читать доклад. Его глуховатый баритон спокойно рокотал в переполненном зале. Под него, оказывается, неплохо дремалось... Оленин видел, что дед Верблюжатник, опустив на грудь лысую, поросшую редким мохом голову, прикорнул мирно у стены. Рядом в ожидании премии восседал, хлопая припухшими веками, довольный и гордый Битюг.

Поначалу сидели тихо, но дальше стали вести себя все шумнее и шумнее. В глубине зала переговаривались, прыскал смех. Порогина постучала карандашом по графину, требуя тишины.

— Бабка Глаша, это тебе Марфа стучит, — пряча улыбку в ладонь, сиплым шепотом сообщила молодая женщина, сидящая позади.