Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Ответил не сразу. С появлением Марины настрой мыслей его круто изменился. Появилась вдруг та необъяснимая двойственность, от которой и на месте не хочется стоять, и уйти нет сил.

— Леонид Петрович! — позвала Марина вторично, не дождавшись ответа.

— Вы насчет фильма, Марина? Так я же в кино не был.

— Жаль, картина с душой…

— Душа — мистика, — усмехнулся Оленин, стараясь стряхнуть с себя овладевшее им нервное настроение.

— Мистика-то, мистика... Но как болит иногда эта проклятая мистика!

Зелени в глазах Марины не видно, и это непривычно. Или Оленин ошибался, или на самом деле его состояние передалось ей: было заметно, что она тоже нервничает.

Ободок луны тускло светился. Лучи ее, словно медные спицы, втыкались в кудри Марины, красили их в старую бронзу. Из динамика лилась мелодичная музыка.

— Вы сегодня, кажется, чем-то взволнованы? — сказал Оленин.

— Видать, характер портится... — вздохнула Марина. — Сама не пойму. Давеча проснулась под утро — плачу. Аж страшно стало.

— По вас и не скажешь, что вы трусиха или суеверная.

— О! Еще какая суеверная! Всякой цыганке верю, как она мне про счастье гадать начнет... Ромашке верю, сирени, да мало ли чему! Отчего вы смеетесь?

— Так, мысли одной...

— Какой, если не секрет?

— Думаю, что вот знаю вас больше года, а если разобраться, по совести говоря, то не знаю совсем. Впрочем, это не только одной вас касается... Да, кстати, почему Павел Касьянович не был на митинге, не получил премию?

Марина промолчала, и он понял так, что ей не хочется разговаривать о муже. Может быть, поссорились? Не зря она кажется такой раздраженной! Скорее всего, опять не поладили с Глазковым.

Только успел подумать, как Глазков — вот он! Возник внезапно, откуда-то из сумерек, точно из-под земли. Простоволосый, всклокоченный. Сутуло застыл перед освещенной дверью. Оленин заметил его мутный взгляд. «Нализался... — мелькнуло в голове. — Впрочем, стоит вроде твердо...» Стоит и молчит. Будто прислушивается внимательно к чему-то внутри себя.

Вдруг повернулся резко к Марине и Оленину. Глаза стали осмысленными, язвительно цокнул языком. На лице мелькнула беспричинная ухмылка, но она не оживила его: по-прежнему оно оставалось сумеречным и отрешенным. Оленина поразило сходство с теми пустынными, унылыми полями, откуда он, казалось, возник. Печать осени и увядания была на нем.

— Павел Касьянович, вы чего же с таким опозданием? Там вас премия ждет.

— Мне подачки не нужны! — раздалось глухо в ответ.

Ноздри Оленина чуть дрогнули. Сказал сдержанно:

— Оценка работы не подачка...

— Оценка! Ишь оценщики!.. Не дешево ли цените, а?

— Я вас не понимаю. А вообще здесь, кажется, не совсем подходящее место, Павел Касьянович, для объяснений. Да, не место. Не стоит, право...

Но сдержанный тон председателя завел Глазкова еще пуще. Громкие выкрики его привлекли внимание стоящих неподалеку курильщиков. Те навострили уши.

— Вытащил вам колхоз из нищеты, а теперь меня на задворки? Вон как? Спохватитесь, да поздно будет. Помяните мое слово! Придет время и на вас, споткнетесь. О-о! Еще как полетите!

— Вы не первый мне что пророчите... Понятно. Одно только не понятно, зачем вся эта волынка? Если есть какая-то обида, можно же сказать по-человечески! И не тогда, когда люди празднуют, отдыхают.

— Не о чем нам больше разговаривать! С этого дня дорожки наши расходятся!

Глазков словно выплевывал слова. В его лице, в глазах ходила злость. Марина стояла напротив, смотрела, не мигая, цепким, пронзительным взглядом, и только лицо побледнело так, что это было заметно даже при слабом свете луны.

Оленин покачал головой, сказал беззлобно, устало:

— Расходятся дорожки... Да когда они близко сходились, дорожки-то наши? Так, лишь коснулись слегка однажды… Шли бы вы лучше домой отдыхать, Павел Касьянович…

— А-а! Вон что! Мешаю, значит? Куры-амуры, танцы-дранцы крутить? Так вот же не уйду! Вот! Вот! Вот! — долбил он, как дятел, суя то левой, то правой рукой кукиши.

Зеваки стояли тут же рядом, наслаждаясь бесплатным спектаклем...

У Оленина внутри кипело. Но в голове, как бесконечные сполохи, сигналило одно: выдержка, выдержка, выдержка... Он принужденно усмехнулся, сказал иронически:

— Ого! Сейчас, кажется, полетит к ногам перчатка...

— Из-за кого? Из-за этой?.. — вскричал Глазков, выкатив глаза на Марину. Вдруг взмахнул рукой, будто мысленно отсек что-то, и проворно нырнул в дверь шумного клуба.

Марина повела зябко плечами, взглянула быстро на Оленина и опустила глаза. Видно, порывалась что-то сказать, но переборола желание, торопливо повернулась и пошла вслед за Павлом.

Чтобы как-то рассеять неприятное впечатление от встречи с Глазковым, некурящий Оленин попросил у кого-то папиросу, закурил. С ним заговорили стоявшие неподалеку колхозники, и было заметно, как каждый, в меру своей деликатности и проницательности, старался привлечь внимание председателя.

В этот момент опять появился Глазков. Взъерошенный, он сбежал по ступенькам вниз, толкнул по пути кого-то и пропал в темноте так же внезапно, как и появился. Вслед ему зашумели голоса.

— Что там стряслось?

Оленин вошел в зал навстречу разливам звуков неистовой польки.

Оказывается, пока его не было, произошло следующее.

Протолкавшись сквозь толпу, Глазков подошел к сцене. Громкие голоса, яркий свет, музыка... Все это вместе будто толкнуло в грудь. Павла раздражало то абсолютное безразличие, которым было встречено его появление в зале. Никто даже не взглянул. Будто не он вошел, будто букашка вползла незаметная. Больнее удара не придумал бы самый ярый недруг.

Глазков поежился. Стоя среди шумного, праздничного веселья, он смотрел исподлобья на кружащиеся пары и не слышал недовольного ропота за своей спиной. Наконец, кто-то дернул его за пиджак.

— Оглох, что ли?

— Чего торчишь перед глазами?

— Отойди в сторонку!

Глазков понял, что кричат ему, но не только не шелохнулся, но еще более надменно вскинул голову. Плевать он хотел на эту выплясывающую шушеру! Он бельмо в их глазах? Он мешает им? «Так буду же! — тряхнул с истеричным упрямством головой. — Назло всем буду стоять здесь! И никто меня отсюда не сдвинет!»

И только успел подумать, как тотчас почувствовал, что земля под ногами внезапно исчезла. Кто-то взял его сзади за бока, встряхнул чуть, словно полупустой куль, и, оторвав от пола, переставил на другое место. Бережно, осторожно, без единого звука. Вальс как раз закончился, и было сравнительно тихо. Кто сидел, кто стоял у стен, но все видели, что произошло.

Позеленевший от жестокой беспомощности, Глазков оглянулся: Битюг не спеша усаживался на стуле как раз против того места, которое секунду назад закрывал он своей особой. В глазах у Глазкова потемнело. Сжав кулаки, он бросился на Битюга. Но тот только протянул вперед узловатую руку, и Глазков, натолкнувшись на нее, затрясся в бессильной злобе.