Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Невольно приходила на память собственная молодость, праздники на скорую руку где-нибудь в землянке при каганце или в заброшенном прифронтовом домишке, голоса и смех людей, запечатленных навсегда памятью, людей, от которых давно уж и праха не осталось. Юность, перекаленная жарким пламенем войны, быстро рассыпалась на крошки и вспоминается сейчас какими-то смутными осколками. Тогда редко пелись веселые песни: лица чаще омрачались нахлынувшей скорбью о погибших боевых друзьях. Но и тогда молодость брала свое. Много лет минуло, а вспомнишь, и перед глазами отчетливо и ясно встает пыльный сарай, освещенный отчаянно чадящей коптилкой, расстроенное пианино с ободранными клавишами, пальцы Васи Черепка, резво бегающие по ним... Рядом в полумраке мотается саженный Борода, возле него Остап Пуля, комэска Смирнов и сам он, Ленька Оленин, отплясывают что-то удалое и несуразное...

«...Мало осталось в живых, совсем мало... Да и тех кто есть, расшвыряла судьба по свету — годами не встретишь никого. Что ж, так, видимо, и должно быть...»

Оленин оторвал взгляд от бойких песенников, поглядел на дорогу: не показалась ли машина Трындова? Должен приехать с минуты на минуту.

Две заведующие фермами: Ксения Ситкова и Марина стояли друг против друга, беседовали. Сходства между ними мало. Марина — в самом расцвете молодости, все в ней искрится, играет; возраст же Ксении такой, о котором говорят: «В сорок пять — баба ягодка опять...» Стройна, худощава, с ясными и мудрыми глазами. Она и одета не так, как Марина, а как большинство вязовских женщин: туфли на низком каблуке, черное плюшевое полупальто, из-под него виднеется шерстяное коричневое платье, а на голове дорогая оренбургская пуховая шаль — гордость Ситковой.

Марина же словно только что сошла с подмостков демонстрационного зала мод: не уступит моднице-горожанке. Сразу видно, что любит и умеет одеться. Из-под высокой, точно генеральской, шапки на лоб выбиваются светло-русые колечки завитых волос, пальто из ворсистой темно-серой ткани, пушистый меховой воротник небрежно откинут, а каблуки такие тонкие да острые, что бабка Верблюжатиха, не поверив своим престарелым глазам, нагнулась до земли и пощупала пальцами.

Бабку подняли на смех.

— Эй, бабка Глаша, ты чего прицеливаешься?

— Нешто примерить хочешь?

— Меняйся на валенки, не пожалеешь!..

Бабка, не обращая внимания на подковырки шутников, долго и недоверчиво косилась на стройную, точно влитую в туфель, ногу Марины, раздумывала: да впрямь ли можно ходить по земле в такой обувке?

Появился Битюг, рядом Пырля околачивается. Его неудержимо тянет к себе злой дух в образе белой бутылочной головки, торчащей из битюговского кармана. Битюг подчеркнуто вежливо раскланивается с Олениным и Порогиной, стоящими поодаль, в сторонке. Они как раз договаривались проверить, все ли готово к празднику?

Пошли не спеша, останавливаясь то с одним, то с другим, пожимали встречным руки. Окликнул Никшутам.

— Задерживается наш почетный гость, а? Докладчик наш, товарищ Трындов?

— Время еще есть, — сказал Оленин.

Никшутам засопел, как откормленный гусь, — он и на праздник не постригся, — гукнул:

— Пырля! Пырля! Поди, друг, сюда! Поди!

Следуя давно усвоенному правилу, гласящему: «Кто празднику рад, тот до свету пьян», Пырля сегодня, как, впрочем, и всегда, с утра был уже «на взводе». Но в дальнейшем, не получив необходимого «подкрепления», к обеду окончательно отрезвел и теперь толкался среди народа, мучимый жестоким похмельем, в надежде перехватить все же где-нибудь стаканчик-другой.

Шмыгая носом, он подошел к Никшутаму, дотронулся высохшей черной рукой до видавшего виды картуза.

— Аль звал? — спросил нетерпеливо, вперив в Никшутама слезливый, мутный взгляд.

— Да все хочу спросить тебя...— начал тот, но Пырля вдруг быстро обернулся и, шагнув торопливо в сторону навстречу Чеснокову, сдернул с облысевшей головы картуз.

— С праздничком вас, Дементий Яковлевич!.. — пролепетал угодливо.

— Здравствуй, Пырля! Тебя также поздравляю, — ответил Чесноков, приподнимая шляпу, а затем протягивая руку. В прищуренных глазах его появилась улыбка. — Ну, как твое хозяйство? Коровка как?

Пырля посмотрел печально в небо.

— Да ить, как хозяйство? Ежели доведись дело — оно бывает... И в частности...

— Что ты там бормочешь себе под нос? Я тебя спрашиваю, как успехи? Слыхать, коровенкой обзавелся? Правда купил?

— Купил... — отвечал со вздохом Пырля, глядя грустно на Чеснокова.

Вокруг них начал собираться народ. Подступил поближе и Никшутам. Силантий Трофимов, взяв за рукав Оленина, подмигнул в сторону Чеснокова. Они подошли, остановились возле него.

— Вот и хорошо, что купил корову, — продолжал Чесноков, — будешь пить молоко. Вместо всего прочего...

При словах «всего прочего» кадык Пырли судорожно прыгнул вверх-вниз и застыл, уткнувшись в потертый воротник.

Чесноков с трудом удержал улыбку.

— Смотри же, не вздумай молочишко продавать: сам пей, поправляйся…

— Это не мешает… Кожа одна да кости остались... — отозвался сочувственно Трофимов.

— Откуда салу-то браться? Хлеб сухой жует... — фыркнул Никшутам.

— Сухой, оно еще ничего, если бы не смачивал кое-чем!.. — намекнул теперь уж Оленин.

Никшутам презрительно сплюнул.

— Такой с голоду не помрет... Намедни только было сели со старухой пообедать, заходит... «Здрасьте!» — «Чего, — спрашиваю, — тебе?» — «Срочное дело. Очень важное». — «Ну, выкладывай, раз срочное». — «Долго, — говорит, — рассказывать». — «Тогда ладно, садись с нами обедать, что ли, а потом покалякаем». Накидала ему старуха щей миску — убрал за милую душу, еще накидала — и ту убрал... Похлебали, значит, ну, я и говорю: «Что ж, выкладывай давай, зачем пришел?» — «А ни за чем...» — «Как так ни за чем? Ты же сказал, у тебя дело важное?» — «А то не важное? Первый раз за целый месяц наелся досыта». Вы подумайте, а? Видали такого пройдоху?

Кругом засмеялись, но скорее одобрительно, чем порицающе.

Пока Никшутам рассказывал, Пырля глядел ему в рот. Ни одна черточка на его сморщенном лице не шевельнулась. Но когда раздался смех, морщины, словно по команде, тут же прыснули во все стороны и придали лицу совершенно новое, страдальческое выражение.

— Ну, ладно, Пырля, все это мелочи житейские! — сказал Чесноков. — Рад за тебя от души, что наконец ты становишься на ноги... Берись за дело и живи, как все люди живут. Берись по-настоящему.

— Я и то берусь... Авансик вот хотел попросить у вас... Не откажите, Леонид Петрович... — проговорил заискивающе Пырля, поворачиваясь к Оленину.

Глаза Чеснокова посерьезнели.

— Эти, друг мой, дела делаются не тяп-ляп. Давай после праздника потолкуем, не сейчас. Посмотрим, как у тебя с трудоднями, и вообще разберемся. И потом, зачем тебе вдруг аванс понадобился?