Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

— Да что я?

— Ну и нишкни! Для дела, стало быть, надо! Принеси и положь! — скомандовал дед.

У бабки Глаши даже челюсть нижняя отвисла. Что это с дедом стряслось? Нешто помирать собрался? Сознательный стал напоследок — страсть!

Поклялась, разводя руками:

— Так ничего, даже ни боже мой нет! Ну, хоть бы одно яйцо!

— Припаси — и все тут! Сказано тебе?

От такой неслыханной расточительности бабка Глаша впала в полное недоумение. Видать, действительно с дедом плохо. Ах, шут тя дери, чего вздумал? Но, перехватив грозный взгляд деда, поспешно зашамкала:

— Вот беда-то! Нешто к Филипповой Параньке сбегать купить? У меня-то несушек всего раз-два — и обчелся...

— А зачем по весне махоньким головы крутила? — не отступался дед.

— Так то ж петухи!

— И петух птица!

— Да будет тебе, балабон! Петух!.. Чего с ним делать? Песни играть аль еще чего! — воскликнула бабка Глаша и залилась вдруг смехом...

Верблюжатник махнул на нее рукой, спросил деловито Климахина:

— Может быть, уважаемый, медку надобно? Лечебного, ароматного? Так это у нас — пожалуйста, продать можно...

— Да нет же! Как вы не поймете... У нас трещит государственный план по яйцам и молоку, а мед — дело последнее.

— Ну, уж это вы зря... — обиделся дед. — Зря. Испокон веков мед первым значился числом... Так и по сейчас. Председатель наш калякает: больше, дед, качай. А откуда, ежели у нас трава еще в июне выгорела начисто? Погода раз-другой подсудобит, глядишь — отбило у пчелок охоту... Без садов, без лесу да лугов горя напримаешься.

Сказал, и вдруг лицо его приняло совершенно новое, заискивающее выражение. И голос, под стать лицу, стал медоточивый.

— Послушайте, уважаемый, уж мы вам и яичек и всего, только сделайте для нас доброе дело. А? Помогите объютить пчелок, а? Недавно Радий сказывал, в районном автохозяйстве списали старый автобус. Им, вроде того, план выполнять по утиль-сырью... Бросовая, стало быть, вещь. Правда? А нам бы тот автобус списанный — эва... как пригодится.

— Зачем же вам автобус, если он негодный? — осведомился Климахин, все более удивляясь.

— Аль не догадались? Для пасеки нужен. Для передвижной пасеки. Вот для чего! Чтоб ездить все лето по полям вслед за взятком. И-и! Сколько бы медку накачали! Уж вы уважьте, товарищ начальник, постарайтесь на благое дело, ей-богу! Ведь пользы-то государству сколько, а? И нам медок. Председатель у нас голова? У меня на квартире жил! — похвастал дед.

«Ох, и хитер же ты, дед! — подумал Климахин. — Вон как завернул! Хитрый, но хороший... И я молодец не промах: правильно сделал, что отправился по колхозным дворам. Откуда бы я все это узнал? А тут, на тебе! Целая программа для действия».

Пообещав деду свое содействие, Климахин двинулся дальше, улыбаясь про себя довольно.

В календаре апрель. Давно сроки все прошли, а на дворе и мартом не пахнет. Плывет в холодном небе солнце не солнце, а так что-то вроде пятна серого — ни света от него, ни тепла.

Правда, Лиза уверяет, что в пологой ложбинке, в затишке, сад уже започковел. Но на то она и агроном, чтоб видеть явление, недоступное глазу простого смертного. Оленин сад не смотрел. Озабоченный предстоящим поздним севом, он чаще других наведывался на поля. Снег лежал только в оврагах. На лысых буграх, на сером бестравье ринулась кое-где в зеленую атаку крапива, но и ей ходу не было. Вечерами зима продолжала зевать сырой, промозглой мглой, дубила землю заморозками. Степь лежала безжизненная, безотрадная от размывчивой грусти синеющих холмов...

Вдруг в конце первой педели апреля все так круто переменилось, точно с солнца стащили ватный чехол. Снег в оврагах и на реке враз осел, стал похож на заплесневелый творог. В Ташумку устремились мутные потоки — земля умывалась перед вешними трудами.

Взлохматилась, заволновалась озимая рожь. Птица повалила валом. Без разбору, безо всякой очереди, неслись беспорядочными стаями скворцы, жаворонки, утки.

Никшутам не работал недели две — болел. Только когда в разбухшей Ташумке заплескалось поверх льда с добрый метр воды, он неожиданно заявился в правление колхоза. Заглянул на склады, в мастерскую, в бухгалтерию. Напоследок зашел к председателю. Поздоровался. Кряхтя, присел.

— Ну, как ваше здоровье? — спросил Оленин.

— Признаться, поясница что-то отнималась... Как есть разыгралась, проклятая, на весну! Да нынче ничего, пошло на поправку. Так что готов к бою, как говорится...

— Дел у нас, по правде сказать, поднакопилось. Особенно в городе...

— Это мы в момент оборудуем! — с готовностью отозвался Никшутам. — Я уже прошел по службам, подобрал заявки. Надо срочно комплектовать запчасти в Сельхозтехнике и оформлять документы в ГАИ. Потом много всяких других дел и мелочей... Так что выписывайте командировку — и айда!

— Может, все-таки еще денек-другой полежите? А то скрутит вас в городе невзначай!

— Ну-у! Теперь я все... Рысак, хе-хе!.. Одним словом, давайте особые задания, и адью...

— Какие ж особые задания? — протянул Оленин в раздумье. — Разве что просьба будет заглянуть разок-другой на птицефабрику, справиться, когда начнут нам отпускать утят. А если, случаем, задержка выйдет, подтолкнуть их вовремя. Ну, вас учить нечего: сами знаете, как и что делать.

— С полнейшим удовольствием, Леонид Петрович! Протолкну обязательно. Понимаю: дело общественное, не пустяк!

Никшутам суетливо поднялся, словно опасаясь, как бы председатель не изменил своего поручения, и, попрощавшись, поспешно вышел.

По примеру прошлых лет Оленин переправил на ту сторону Ташумки, в Гай, Битюга на тракторе. Мало ли что может случиться! Заболеет ли кто, или рожать начнет, или другое срочное дело! А без трактора в распутицу, все одно что без рук! Прежде, бывало, зальет или снесет половодьем мосток, и Крутая Вязовка на неделю, а то и больше остается отрезанной от мира. Ни дать ни взять — остров. Почту с той стороны на лодках доставляли...

Но этой весной — странной и поздней — все шло шиворот-навыворот. Когда уровень в Ташумке достиг наивысшей точки и далее все ожидали спада воды, случились события, совершенно непредвиденные.

Рано утром Оленин и Чесноков встретились на кухне за завтраком. Ужин и завтрак они готовили себе сами, по очереди; обед варить приходила соседка. Чесноков ел яйца всмятку, Оленину и на дух их не надо. Нашел на полке кусок вчерашнего гуся, стал догрызать жилистое стегно, хлопая от напряжения глазами. Налив черного, как деготь, чаю, Чесноков сказал:

— Счетовода я настропалил. Справится. Через неделю, думаю, взять себе отпуск.

Оленин промолчал. Чесноков тоже, видимо, решил ограничиться одним сообщением.

— Чифир, однако, а не чай сварил ты, Дементий Яковлевич... И как можно пить такое? Был у меня друг на фронте, кавказец Зандаров, так вот он заваривал... (Хрясь!) Ну и гусак, чтоб ему!.. Не иначе — сверстник деда Верблюжатника... Тьфу! Кости да жилы... А ничего, вкусный. Ты чего же примолк? (Взгляд исподлобья на Чеснокова.) Развивай тему дальше. На какую такую Сочу или Цхалтубу нацелился? Или другой курортик па примете? Признавайся, — спросил Оленин, пододвигая к себе банку со сметаной.