Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

— Не в ту мишень стреляешь, председатель... Зря расходуешь подковырки. Мне нужно два месяца отпуска на дело, а не на Сочи. Чего смотришь? Два месяца, точно. В прошлом году отпуск не брал? Не брал.

— Фю-фю! Вспомнил... Кто старое вспомянет, знаешь?

— Иначе мне просто не управиться, — продолжал Чесноков совершенно серьезно. — Мне нужен, так сказать, творческий отпуск.

— Чего-чего? Творческий? А это что ж такое? — Оленин бросил есть, уставился на Чеснокова. — А-а!— хлопнул он себя по лбу. — Догадался! Это, как художники! Видал!.. Выедут на берег Волги, раскинут палатки и живут все лето, ничего не делают.

— Нет, это не то. Помнишь, ты как-то интересовался моей кандидатской диссертацией? Так вот, я решил к ней вернуться. Только не к старой. Та — далекий архаизм. И вообще тема мне сейчас чуждая. Зачем? Вокруг масса примеров современной экономики, масса практических материалов. В общем, край непочатый! Я исподволь накапливал. Исследовал экономику нашего хозяйства и других близких нам, отмечал себе все, что казалось интересным и поучительным. Теперь вижу: есть кое-что сказать.

— Дементий Яковлевич, послушай, так это же здорово! Это... Это же просто замечательно! — вскричал Оленин. — Если так, бери хоть три месяца! Что за счет? Только пиши. Заранее уверен, защитишь с отличием. Эх, до чего же здорово будет! В Крутой Вязовке, в колхозе «Пламя» собственный ученый муж... Ну-ну!..

Внезапно вспышка восторга Оленина погасла, спросил, подозрительно щурясь:

— А ты после не навостришь лыжи в город?

Чесноков предостерегающе поднял руку, улыбнулся.

— Исключено.

И по-прежнему серьезно пояснил:

— Задуманное экономическое исследование нужно не мне лично. Никто не может обвинить меня в тщеславии или честолюбии. Кроме того, все вы знаете мою смешную, по-вашему, болезнь... Но, что делать? Я давно заядлый враг урбанизма. Не выношу города — и точка! Кажется, душит меня. Душит, как таежный лес...

«Подожди, — подумал Оленин уверенно, — пройдет в тебе и эта хворь... Вылечишься, как вылечился и от некоторых других...»

— Мне бы жить где-нибудь на вершине горы, — продолжал свои излияния Чесноков, чтобы на тысячи километров были открыты свободные дали. Ты заметил, я не зря выбрал себе комнату с окнами в ту сторону! Хе-хе! Здесь тоже заложен определенный смысл. Всегда перед глазами простор. Сядешь лицом к окну и видишь степное раздолье... Если бы ты только не напортил мне, не поставил зерносклад. Торчит перед глазами, как барак лагерный... Утилитарист ты, больше никто!

— Какой же здесь утилитаризм? Простая разница вкусов. Меня, например, прельщают больше индустриальные пейзажи... Башенных кранов бы еще здесь, в степи, навтыкать! Хорошо!

Оленин подвинулся к окну, с удовольствием оглядывая новое здание вместительного зерносклада.

Внезапно брови его полезли вверх. Схватил Чеснокова за плечи.

— Ты погляди: вода! Возле зерносклада! Вода!

Чесноков не спеша поднялся, посмотрел, щуря недоверчиво подслеповатые глаза.

— Ну, лужи... Так что?

— Не лужи, а вода! Наводнение!

— Протри глаза, председатель...

— Я тебе говорю точно: Ташумка!

— Та-а-ак... Ясно. Мираж в пустыне… Пальмы с верблюдами еще не появлялись?

— А ну тебя!.. — отмахнулся Оленин, схватил шапку, выбежал из дому.

Он не ошибся. Повсюду, на сколько хватало глаз, под лучами раннего солнца блестело пегое зеркало воды — то там, то сям выпирали клочки рыжей земли. Зерносклад стоял на высоких бетонных опорах, полая вода ущерба ему не причинила, зато в низинах жди беды.

В правлении толпились бригадиры, механизаторы, правленцы. Прибежал заведующий молочнотоварной фермой, поспешно сунул заявку на подвозку кормов в поле: пастухи начали перегонять скот — коровник залило. Но Оленина в первую очередь беспокоили силосные ямы, они под угрозой затопления.

Примчался дед Верблюжатник в расстройстве: омшаник бы не залило. Коровнику ничто: промоет — чище будет, а пчелкам окончательная гибель. Деда успокоили: омшаник на бугре, вода до него достанет только в случае всемирного потопа...

Больше всего встревожило сообщение, что в третьей бригаде дома, стоящие на мокродоле, оказались под водой. Люди сидят на чердаках, а снять их не хватает лодок. Оленин тут же связался с райисполкомом. «Тонем! Помогите!» — взмолился он. «Нам самим вода пятки лижет... — ответили ему. — Эк, ее разметало...» И пояснили: «Затор льда закупорил устье речки, и, как вы сами видите, она вышла из берегов. Меры приняты. Подрывники взрывают лед, но вода прибывает очень быстро. Потерпите немного, сейчас вышлем к вам амфибию из воинской части, помогут снять людей».

Новости хоть куда... Оленин распорядился немедленно обваловать силосные ямы и склад с минеральными удобрениями. Послали тракториста на самодельном бульдозере.

Прибежала запыхавшаяся Марина. Подол обхлюстан, в резиновых сапогах чавкает вода. Марина в отчаянии, чуть не плачет. Приготовили помещение для приема утят, разбили на отсеки, установили все, что нужно, завезли корма, даже электрообогрев устроили и испытали — все ушло под воду. Только и успели, что вытащить корма, да поилки с кормушками.

Оленин развел руками. Чем он мог ей помочь? Сказал несколько одобрительных слов и послал домой переодеться — Марина дрожала то ли от холода, то ли от возбуждения. Сам в сопровождении Трофимова и председателя сельсовета отправился к реке. Туда устремились все, не занятые на работах. Старики ахали, качали головами. Никто слыхом не слыхивал и видом не видывал, чтобы Ташумка такое выкидывала. Оленину не верилось даже, что это та самая река-речица, тихая, мелкая, заросшая по берегам ивняком да осокой, в зеленой ряске и поверх белые-белые лилии — нимфеи... Гляди-ка! Точно взбесилась: рычит, крутит, подмывает высокий берег. Моста и в помине нет. Не то снесло начисто, не то стоит, да те видать под мутной водой. На его месте лихая заверть пенится бурой пеной, взвизгивает, рассекаясь о прибрежные ветлы. Плывущие льдины сталкиваются, звонко хрустят острыми углами и, точно осколки рассыпавшейся радуги, играют на солнце цветными огнями.

Над рекой висит неумолчное шуршание. Крепко шпарит солнце. В небе — переплетенные затейливой вязью облака. Но Оленину сейчас не до кружевных облаков: он глаз не спускает с реки. Кругом все кажется знакомым, близким и вместе с тем каким-то необычным, новым. Это новое, должно быть в буйстве речушки, в ее внезапной разнузданной ярости. Мнится, она мстит людям за то извечное пренебрежение, с каким они к ней относились, мстит за выпавшую ей унизительную долю: быть вечно мелкой, бессильной. Теперь взъярилась. Страшен, кажется, бунт ее... И смешон. Как смешна и ничтожна сама бунтарка. Не пройдет и недели, как, выдохшаяся, загнанная обратно в свое корыто, она будет тихонько продолжать свое «мелкое существование»...