Ефим Терешенков - Женя Журавина

Письмо взволновало Женю, и первые дни она не находила себе места, работа валилась из рук, на уроках иногда забывалась и отвечала детям невпопад.

«Женился! Вот почему не было писем. Ни одного письма. Катя! Ей жизнь улыбается, а мне строит гримасы».

Она вспомнила Лысикова, табачный запах, веснушки и вздрогнула снова. Неужели жизнь не подарит ничего красивого? И все пойдет у нее так же, как у жены Лысикова или у жены плановика, измученных детьми, хозяйством, школьной работой, ставшей для них, как они говорят, наказанием. Их семейная жизнь представлялась Жене тусклой и безрадостной; казалось, что ни у мужей женам, ни у жен мужьям давно уже нечего сказать; живут и презирают друг друга.

С какого же места и почему жизнь превращается в сожительство по необходимости? Или это неизбежно? Нет, она, Женя, этого не допустит, она найдет свое счастье, наполнит жизнь большим содержанием. Сама того не замечая, она совсем по-другому стала смотреть на мужчин, с которыми приходилось теперь встречаться, старалась вглядеться в лицо, представить себе, что это за человек, что он может внести в семейную жизнь, сколько в нем душевной теплоты, ума, внутренней и внешней чистоты, насколько у него хватит высоких человеческих качеств. Иные ей очень нравились, даже пожилые и семейные, другие вызывали апатию, третьи, как Лысиков, отвращение. Она вновь и вновь перечитывала письмо подруги.

«Ах, Катя, Катя! Вот ты какая!..»

Внезапно наступившая зима изменила настроение Жени и натравила мысли в другую сторону.

В Приморье зима приходит в ясные солнечные дни, в звездные морозные ночи, по сухой траве, по опавшей листве, по мостам и гатям, наведенным морозами. Иногда дорогу зиме подметает огонь, что случилось и в эту осень. Из поселка, оброненный кем-то, убежал в тайгу малютка-огонек. Сначала он, как бабочка, перепархивал с одной сухой былинки на другую, затем, как раненая птица, то взлетал над травою, то падал и терялся в траве, а когда подобрался к густым зарослям кустарников, поднялся цепью и пошел водить хороводы, то припадая к земле, то поднимаясь во весь рост, то разрываясь на. малые группки, то протягивая друг другу руки и взбираясь все выше и выше, на склоны, на горные луга, на перевалы, а за перевалами скакал уже конницей — ни поймать, ни перенять...

Когда Женя впервые увидела хороводы огней, ею овладело беспокойство. Дело происходило в сумерки. Она сидела на своей кровати, подобрав ноги, не зажигая огня, и вдруг увидела на стене отсветы, лесного пожара. Она подбежала к окну. Казалось, горят не деревья, а люди мечутся в огне и вокруг огня, пытаются спастись и спасти один другого, протягивают друг другу руки, молят о пощаде.

Женя торопливо оделась, накинула платок и выбежала на крыльцо. «Огненная конница» пронеслась недавно, поэтому по сторонам дороги то там, то здесь еще копошились огоньки, белками бегали по валежинам. Женя повернулась к поселку. Никто не бежал на пожар, не звучал набат, люди укладывались спать. И снова с болью в душе она осознала, что нет у нее голоса, такого сильного, такого властного, чтобы заставить людей очнуться, увидеть плохое, вступить с ним в борьбу, дружно, всем заодно, и победить.

— Ну что ж это такое? — произнесла она вслух. — Почему же вы спите?..

А на другой день пришла зима. С утра небо было затянуто тучами. Лес, и горы, и море ушли в себя, сосредоточились, загрустили. В воздухе стали порхать редкие снежинки. Они не вдруг падали на землю, а сначала медленно кружились, точно искали места, где бы поудобнее улечься. Но чем дальше, тем больше их появлялось, тем торопливее падали, застилали горизонт, закрывали белой кисеей сначала самые отдаленные, а потом все более близкие горы. И вдруг, словно недовольный кем-то, налетел порывистый ветер; снежинки заметались, струйками поползли по земле, с дорог — к заборам, в канавы, с пригорков — в ложбины, быстрее помчались по улицам, по кустарникам. Море почернело и взбунтовалось.

К полудню ветер усилился, снег обрушился лавиной, закружился по улицам и проулкам, во дворах и на огородах, а ветер стал пробовать прочность крыш и заборов, оконных ставен, столбов, и все, что поддавалось, швырял в сугробы, засыпал снегом, буянил.

Все слилось и смешалось в белом подвижном месиве: ни земли, ни неба, ни моря, ни гор — один мятущийся белый хаос. На маяке безостановочно кричала сирена, но ни ее крик, ни свет маяка не могли уже указывать дорогу мореходам. А в поселке все думали о тех, кто застигнут в море. По суше сюда дороги не было, шли по морским ухабам; поэтому в часы непогоды, иногда они тянулись по нескольку суток, всякий и мыслями и сердцем был прикован к морю. На этот раз в отлучке были два катера: один ушел на юг во Владивосток, другой к северу, в бухту Ольга. Где они и что с ними теперь?

Сумерки наступили внезапно. Занятия в школе прервали; учителя ушли разводить ребятишек по домам. Предоставить их, как обычно, самим себе никто не решался.

Женя занималась в первую смену, и ее ученики вовремя добрались до дому, но когда она увидела на крыльце школы своих товарищей и ребятишек, торопливо оделась и выбежала во двор.

— Правильно! Одних нельзя! Я помогу, помогу... Кого вести?

— Да как же ты поведешь? — накинулась на нее Мария Петровна. — Ты не знаешь квартир, а второе — посмотри на свою обувь. Шаг сделаешь — и туфли потеряешь. Ступай домой, справимся без тебя.

— Ну, я вместе с вами, вам помогу...

— А я и без тебя справлюсь, иди к себе, — настаивала старая учительница.

Женя сделала несколько шагов и вдруг остановилась.

— Мария Петровна, я туфель потеряла.

— Ну, а я что говорила? Марш домой... Теперь до весны будешь на одной ноге прыгать. Держитесь, ребята, гуськом, один за другого...

У ворот школы ребят стали встречать родители, и некоторые из них брали под свое покровительство и своего и двоих-троих соседних. У Марии Петровны осталось двое, ученики четвертого класса, мальчик и девочка. Она прошла с ними шагов двести, выбилась из сил, увидела, что не дойти самой и детей не довести, остановились и не знала, что делать.

— Мария Петровна, вы идите назад, мы сами, — сказал мальчик.

— Нет, так нельзя. Держитесь за меня. Я передохну минутку...

Три жалкие фигурки — старенькая учительница и двое ребят — стояли, прижавшись друг к другу, а ветер безумствовал, швырял в глаза, на головы и под ноги охапки сухого колючего снега, не пускал ни влево, ни вправо, не позволял сделать ни шагу, валил в сугроб.

— Покричите-ка, ребятки, может быть, вас услышат. Зря мы пошли из школы. Кто мог подумать? Ну, я буду считать раз, два, три — крикнем все трое... Раз, два, три!..

Ребята крикнули, но крик был такой слабый и жалкий, что его и в десяти шагах нельзя было расслышать; к тому же завывал ветер, и кто бы мог отличить детские голоса от голосов вьюги?