Ефим Терешенков - Женя Журавина

Мальчик все время. рвался вперед.

— Мария Петровна, пустите! Я дойду. Тут близко. И я за вами приду с папой...

Но учительница не отпускала мальчика и в то же время не видела выхода из своего положения. А между тем снегу намело выше колен.

Дети стали плакать. Слезы катились и по лицу учительницы.

— Что же это такое? Как же мне быть? За что ж такое наказание?.. Пойдем...

Она сделала еще сотню шагов и остановилась — вновь захватило дыхание. Перед мысленным взором отдельными вспышками проносилась вся ее жизнь. Никакой соринки на совести не было. Она до скрупулезности точно выполняла все «заповеди» человеческого общежития. Никакой самый строгий судья не мог бы предъявить ей ни малейшего обвинения, все делала так, как следует делать, и такой конец — губит детей. Пустить одних не может, вести за собой не в силах. Вдруг ноги подкосились, сердце сжалось, голова отяжелела, и она упала в снег.

Ребята стали кричать, звать на помощь, и через несколько минут их же родители, уже побывавшие в школе, обнаружили в снегу и своих детей и старую учительницу.

Мария Петровна жила в центре поселка, в домике, который раньше служил школой и квартирой учительницы; впоследствии, когда поселок разросся и учеников прибавилось, для школы выстроили новое здание, а старое приспособили для двух квартир. В одной из них так и осталась жить старая учительница. На ее глазах происходили здесь все перемены: приезжали новоселы, строили дома, теснили тайгу, дети становились взрослыми, расходились по свету и терялись из поля зрения, как ни следила она за судьбой каждого из своих учеников.

Сюда и принес ее один из родителей, тогда как другой разводил ребятишек по домам. Она была в обморочном состоянии.

«Легонькая совсем. В чем только душа держится?» — думал он, увязая по колена в снегу.

В лютую непогоду он доставил сюда врача и Агнию Петровну, с которой пришла и Женя, но все их попытки привести учительницу в сознание ни к чему не привели. Последняя искра погасла — Мария Петровна скончалась.

Мужчина ушел проводить женщину-врача. Агния Петровна и Женя остались на ночь в квартире покойной. Женя с испугом следила за тем, как Агния Петровна и сторожиха обмывали и обряжали учительницу, не смела приблизиться и не упускала из виду ни одной детали из того, что происходило. Ее внимание приковали к себе руки Марии Петровны. Она видела их еще сегодня живыми. беспокойными; и вот они, желтые, безжизненные, свисают как плети, послушно ложатся на грудь одна на другую, — они все уже кончили и больше не сделают никакого движения. Женя не осмеливалась взглянуть в лицо покойной; ей казалось, что вся ее жизнь заключалась именно в руках, и смерть — это смерть вот этих недавно таких деятельных рук.

— Придется нам ночевать здесь, — сказала Агния Петровна. — Только есть ли у нее керосин.

Она взяла в руки коптящую керосиновую лампу и слегка встряхнула.

— Лампа пуста. Ты посиди здесь, а я схожу к себе за керосином.

— Агния Петровна, я боюсь. Оставайтесь вы, я схожу...

— Ну, глупая! Чего ж тут бояться? В жизни еще и не такое встретится. Тебя посылать опасно: не ровен час — собьешься с дороги. Я сейчас... Посиди минутку...

Агния Петровна ушла. Женя уселась поодаль и не сводила глаз с покойной. Вдруг ей пришла мысль, что в смерти Марии Петровны виновата она, Женя Журавина: «Ну, почему не пошла с ребятами я? Ничего бы этого не было...»

Ей до боли стало жаль старую учительницу. Она вспомнила, как они впервые встретились, как строго обошлась с нею Мария Петровна и как затем постепенно «теплела», стала приглашать к себе, угощала, показывала все, что было у нее лучшего, предлагала брать все, что нужно, особенно книги. А книг было много, и среди них такие же старые, как, пожалуй, и сама учительница, изданные в начале нашего века, книги — ровесники и спутники, главным образом учебники, по которым она училась, и другие, по которым учила ребят.

«А я, кажется, ни разу не сказала ей ласкового слова. А надо было помогать, как матери, ухаживать, как за больной...» Женя расплакалась, и желтый кружок пламени над лампой расплылся в большой тусклый круг, а бурая струйка копоти, поднимавшаяся к потолку, разрослась в целое дерево. И вдруг лампа погасла, все потонуло в непроглядной темноте, только чуть выделялись два серых пятна — оконца. Женя, не отдавая себе отчета в том, что делает, нащупала дверь, осторожно открыла и вышла в коридор. Над крышей и возле стен буйствовал снежный смерч; домишко скрипел и, казалось, напрягал все силы, чтобы удержаться на месте. В коридоре Женя почувствовала еще больший страх, выбежала на крыльцо, сделала шаг вперед и очутилась по пояс в сугробе.

— Ой, что ж это я делаю? Идти нельзя... Постою здесь. — Она прислонилась к стене и жадно вдыхала холодный воздух.

Меж тем метель швыряла в нее охапки снега, забивала уши, глаза, рукава.

— Постою, пока не придет Агния Петровна.

Рядом с нею светилось оконце на кухне Лысиковых, но постучать к ним казалось кощунством: происшедшее представлялось таким большим и торжественным, что она предпочла слушать голоса вьюги, нежели, как ей казалось, неискренние соболезнования соседей, живших не в ладах с Марией Петровной.

Сколько простояла Женя и сколько бы еще могла простоять, если бы на нее не наткнулась Агния Петровна, — трудно сказать.

— Ты это что? Что с тобою? Ты вся в снегу! Женя, очнись!

— Ах, это вы... А я, кажется, задремала...

— Нашла где дремать... Вот глупая. Ну, пойдем. Да стряхни с себя снег!.. Ты же в сугроб превратилась!

Через минуту комната покойной приняла прежний вид. Две женщины, молодая и старая, прислонившись друг к другу, сидели возле печи; керосиновая лампа по-прежнему коптила, окна были залеплены снегом...

Ночи, казалось, не будет конца. Агния Петровна рассказала Жене о своей жизни.

Муж Агнии Петровны погиб на фронте во время первой мировой войны; старший сын и дочь вступили в комсомол, как только возникла эта организация, разъехались в разные концы страны. Письма, вначале частые, горячие и длинные, постепенно становились все реже и короче. Второй сын погиб в войне с белофиннами.

— Что же поделаешь? Видно, такое нынче время. Вот и ты оторвалась от своих и куда закатилась, — говорила она Жене, прижимая ее к своему плечу.

Женя покорно прислонилась да так и просидела до утра.

— Теперь чем мы живем, старые люди? Не своим личным — много ли нам надо? И не родичами — где они? А нашим общим, советским. Хорошо оно — значит, и моим детям и мне хорошо, а плохо — значит плохо всем, и плохое надо изживать. Пора бы и в сторону отойти — вам, молодым, уступить дорогу; да как отойдешь? Кому передам школу?

Вот и жду смену, чтобы отойти и глядеть с радостью, как у вас лучше нашего получается.