Николай Евдокимов - Конец ночи

Удивительно, из автобуса спрыгнула на землю и остановилась в пяти шагах от Моти Катя Шестеркина. Катя, с которой Мотя училась в одном классе, с которой вместе пришла работать на ферму; они даже соревновались между собой, пока Мотя не надумала уехать в Москву, и Катя никак не могла догнать Мотю: хоть на два литра, а Мотины коровы неизменно давали больше молока.

— Катька! — так, словно звала на помощь, отчаянно крикнула Мотя, и, прежде чем Катя успела обернуться, она уже оказалась в крепких Мотиных объятиях. — Ой, как интересно! — говорила Мотя. — Гляди-ка, где встретились!.. А ты, значит, на экскурсию приехала?

— Ага, вот возят, показывают, — ответила Катя. — А ты чего пропала, писем даже не шлешь?

— А ну их, не люблю писать. — Мотя говорила и разглядывала Катю.

Катя очень изменилась за эти годы и, как определила Мотя, не в лучшую сторону. Она была будто крепко сбитый паренек: лицо обветрилось, погрубело, плечи раздались в ширину, шершавыми, большими стали ладони, и даже походка сделалась тяжелой, мужской. Одета Катя была в новый темный костюм, но костюм этот был и немного старомоден — длинная юбка, жакет с высокими плечами — и узковат. Сразу видно, что приехала Катя из деревни. Рядом с ней в своем крепдешиновом платье, в желтых немецких босоножках, с шестимесячной завивкой Мотя выглядела настоящей горожанкой, и, чувствуя это, она уже смотрела на Катю не то чтобы высокомерно, но слегка покровительственно.

Люди, вышедшие из автобуса, гуськом направлялись через шоссе, к университету за девушкой-экскурсоводом, которая, как заботливая воспитательница детского сада, поминутно оглядывалась назад, грозно призывая их не отставать. Катя глянула им вслед, но махнула рукой.

— Догоню. Рассказывай, как живешь.

— Замечательно живу, — ответила Мотя и, будто давно ждала этого вопроса, сразу торопливо заговорила, захлебываясь от гордости и самодовольства.

Она рассказала Кате об Алексее Сергеевиче, уехавшем в Индию, и об Ольге Ивановне, выступавшей по телевизору, и о знакомых индийцах, и о Вере-бригадире, и даже о доме, в котором живет, самом большом в районе, и о квартире с горячей водой, мусоропроводом, телефоном, и о Леночке, собирающейся лететь на Марс. Говорила она так, словно это именно она, Мотя, выступала по телевизору, ездила в Индию, строила дом и собиралась лететь на Марс, словно это она, Мотя, была хозяйкой квартиры и ей одной оказана честь жить в самом большом доме.

Катя сначала слушала с интересом, а потом облокотилась о розовый гранитный парапет и стала смотреть на Москву.

— Ты о себе расскажи, как ты-то живешь? — спросила она, когда Мотя наконец выговорилась.

— Вот глупая, — искренне удивилась Мотя, — а я тебе про что толкую?

— Значит, ты по-прежнему в домработницах?

— Угу, — радостно подтвердила Мотя.

— А я-то думала…

— Не, я не пошла на производство. Чего там не видела? Ну, а ты как живешь? На ферме все?

— На ферме. — Катя вдруг оживилась, и отчужденное до этой минуты лицо ее подобрело. — Ты помнишь, Мотя, у меня телушка была Партизанка? Ну, такая, с белым пятнышком на лбу? Она, знаешь, теперь рекордистка.

— Да ну, ишь ты! — скорее из вежливости, чем искренне удивилась Мотя. — Замухрышистая такая ведь была…

Моте не очень интересно было все это слушать, хотя и делала она ужасно заинтересованный вид. Ей не терпелось спросить про Саньку Жмыхова, но у нее не хватало духу. Она размышляла, как бы сделать это подипломатичней, но, так и не придумав ничего, изобразила на лице скучающее равнодушие и сказала:

— Санька Жмыхов как-то в Москву приезжал. Видела я его: чудной! Как он там?

— Жмыхов-то? А ты разве не знаешь? Он ведь техникум в Орле окончил, агрономом у нас работает. Его теперь Александром Ивановичем все величают.

— Да ну? — Мотя даже обомлела. — Врешь! — И неожиданно она почувствовала, что очень устала, что давно не ела, что ей зябко. А Катя безжалостно продолжала:

— Он ведь женился недавно, Груню Макарову взял.

— Ну, а сестра моя как живет? — только затем, чтобы хоть что-нибудь сказать, спросила Мотя. Но она уже не слушала, что ответила Катя. Лишь одного ей сейчас хотелось — поскорее уйти. Никогда не могла она предположить, что Санька Жмыхов останется так близок ее сердцу.

Увидев возвращающихся к автобусу экскурсантов, Мотя почти с радостью воскликнула:

— Вот и твои идут! Опоздаешь… Ты еще в Москве ведь будешь? Ко мне заходи. Телефон запиши.

Автобус взревел мотором, какая-то женщина, высунувшись из окна, звала Катю, девушка-экскурсовод сердито махала ей рукой. Катя чмокнула Мотю в щеку, вскочила на подножку и, уже стоя в автобусе, торопливо записывала телефон, который прокричала ей Мотя.

…Мотя шла домой. Так и не покаталась она на речном трамвае, но даже если бы у нее и было время, все равно бы вернулась домой: она очень устала сегодня. С той минуты, как автобус увез Катю, Мотя почувствовала облегчение, но странный охвативший ее озноб не проходил.

Она думала о Саньке Жмыхове, навсегда ушедшем из ее жизни, о Саньке, ставшем агрономом. Она представляла рядом с ним Груню Макарову, а видела не ее, а себя, Мотю. Это она, Мотя, жена уважаемого человека, Александра Ивановича Жмыхова. Это их новый дом блестит на солнце зеленой крышей, это она, Мотя, сзывает кур у крыльца, это она срывает яблоки в собственном саду и сажает тесто в поющую огнем печь. И только ей одной на берегу реки под звездами играет Санька на баяне жалостливые песни про любовь.

Мотя уже подходила к дому, когда брызнул веселый грибной дождик. Сверкая на солнце, он прошелестел по деревьям, по траве и, обмыв тротуары, умчался куда-то в сторону Внукова. Мотя переждала его под козырьком кинотеатра. Теперь и ей стало весело, беззаботно, будто дождик только и явился затем, чтобы смыть все ее печали. Она увидела Аню, идущую через улицу, и бросилась к ней.

— Ой, Анька! — счастливым голосом, полным восторга и гордости, крикнула она. — Знаешь, кого я сейчас встретила?

— Ну, кого еще? — нетерпеливо спросила Аня и завертелась на месте, оглядываясь по сторонам.

Мотя раскрыла рот, чтобы рассказать ей о Кате, лучшей своей подруге, о Саньке Жмыхове, ставшем агрономом… И вдруг, так и не сказав ничего, махнула рукой и пошла дальше, оставив в недоумении Аню. Нет, ей было совсем не радостно. Впервые она со стыдом почувствовала, что похваляется делами других людей, потому что самой нечем гордиться.

Мотя шла устало, опустив голову. Она знала, что опоздает зайти за Леной, но это сейчас ей было почти безразлично. Снова вышла она на Ленинский проспект, снова увидела растрепанную ветром старую, покорную липу. Неужели и она, Мотя, вот так же доживет до старости и согревать ее будет солнце, отраженное от чужих окон?..