Николай Евдокимов - Конец ночи

В свои двадцать четыре года Ольга уже не искала любви, но теперь, когда в ее жизнь стремительно, оглушающе ворвался Куняев, мир словно расширился для нее. Куняев будто напомнил Ольге, что она так молода, что жизнь прекрасна, многогранна, светла, что у человека есть не только прошлое, но и будущее…

Девять лет назад Ольга перенесла огромное потрясение: осенью сорок седьмого года был арестован ее отец — Леонид Трофимович Терехов. Он работал в райкоме партии, заведовал сельскохозяйственным отделом.

Пока была жива Анна Сергеевна — ее мать, Ольга верила, что произошло недоразумение, что отца скоро выпустят на свободу. Его не могли не выпустить, потому что, Ольга знала, он настоящий коммунист, честный человек. В этом убеждала ее и мать, прошедшая бок о бок с отцом долгие семнадцать лет. Почти с отчаянием, с фанатической настойчивостью Анна Сергеевна внушала дочери эту мысль — отец не виноват! — словно и свою жизнь оправдывала перед нею. Она ездила в областной город, в Москву, писала письма, прошения, была полна энергии и веры в справедливость.

Но потом стало известно, что отец осужден. Это известие подорвало силы матери. Она постарела, сохла на глазах и из полной, крупной женщины скоро превратилась в сутулую нервную старуху.

Ольга окончила десятилетку, поступила в Мошкарский педагогический институт. Анна Сергеевна писала ей почти каждый день. В письмах было все — и просьбы беречь себя, и скупые городские новости, и цены на рынках, и описание погоды. Не было только ни слова об отце.

Летом Ольга приехала на каникулы. Она стояла на палубе «Янтаря», махала косынкой и искала глазами в толпе встречающих мать. Она не сразу ее увидела, но когда увидела, будто оборвалось сердце. Маленькая, сухонькая женщина улыбалась ей, вытирая слезы. Ольга сбежала по сходням, оступилась, сломала каблук, но даже не заметила этого и обняла Анну Сергеевну. Так они и стояли у края пристани, обнявшись, и плакали. В воде качалось их отражение. Заглядывая в усталое, желтое лицо матери, во влажные ее, лихорадочно блестевшие глаза, Ольга вдруг поняла: жить матери осталось недолго.

Был июль. Раскаленная пыль висела над городом, серые деревья стояли как в дыму, на улицах, зарывшись в землю, стонали куры, в комнатах жужжали злые жирные мухи. Ольга вошла в квартиру, поставила на скрипучий пол чемодан, и слезы снова подступили к глазам. Все здесь было как и раньше — та же зеленая скатерть на столе, те же кружевные шторы на окнах, тот же звенящий при каждом шаге буфет, и все же это была чужая квартира. Казалось, и скатерть, и шторы, и вещи, чинно стоящие на своих местах, постарели и были тенями тех вещей, которые оставила Ольга, уезжая отсюда год назад. Нежилой тоскливый запах висел в комнатах.

Анна Сергеевна поднималась рано, когда Ольга еще спала. Она работала бухгалтером в магазине. Весь день Ольга жила в ожидании матери: бегала на рынок, готовила обед и сидела у раскрытого окна, глядя на разморенную зноем улицу.

Однажды в воскресенье Анна Сергеевна не стала ужинать и легла. Было душно, в темном небе сухо погромыхивал гром, блестела неяркая молния, на окнах шелестели от ветра шторы. Мигала электрическая лампочка. Ольга сидела рядом с матерью, молча гладила ее серые гладкие волосы. Анна Сергеевна перехватила ее руку, прильнула к ней щекой и закрыла глаза. Когда она уснула, Ольга высвободила руку, поцеловала мать в голову и ушла спать.

Утром Анна Сергеевна не проснулась — она лежала под простыней, подобрав к животу ноги и подперев окоченевшими кулачками подбородок.

Дни, оставшиеся до начала занятий в институте, Ольга прожила словно в оцепенении. В двух комнатах ее квартиры поселилась чужая шумливая семья. Ольга оставила себе спальню — здесь умерла Анна Сергеевна.

Мебель Ольга продала. Платья Анны Сергеевны и два отцовских костюма сложила и отнесла на хранение к знакомым.

Всю ночь перед отъездом в институт Ольга перебирала бумаги в письменном столе. Здесь лежали копии многочисленных прошений матери, квитанции квартирной платы, справки, старые почтовые открытки, которые любила собирать Анна Сергеевна. Ольга сидела возле горящей печки, рвала ненужные бумаги и бросала в огонь. Они горели весело и мгновенно. В одном из ящиков Ольга нашла пачку писем, охваченную круглой резинкой для чулок. Ольга сняла резинку, стала читать письма.

Здесь были и ее торопливые записочки из пионерского лагеря: «Тут ужасно хорошо, ужасно. Напишу теперь через неделю. До свидания». Были и письма знакомых. Отдельно лежали конверты со штампом полевой почты — это отец писал с фронта. По каким-то неуловимым признакам Ольга поняла, что последнее время мать часто держала в руках эти письма.

Ольга читала письмо за письмом и плакала, хотя были они бодрые, жизнерадостные. Нет, нечестный человек не мог писать так. Не мог нечестный человек, тяжело раненный, диктовать такие слова дочери: «Если я умру, не плачь. Гордись, что отец твой был коммунистом, что погиб за великое дело».

В печке потрескивал огонь. Пахло гарью, нафталином. На улице в ночной тишине тоскливо мяукала кошка. Храпел за стеной сосед. Прижав к лицу письмо, Ольга уже не плакала, только всхлипывала без слез, вздрагивая всем телом.

В самом низу пачки лежали письма Анны Сергеевны. Одно из них потрясло Ольгу, повергло в смятение и отчаяние.

Мать писала отцу в Джубгу, маленькое черноморское селение, куда он уехал отдыхать. Это было в тот страшный год, когда его арестовали. Впервые он уехал один, оставив в городе Анну Сергеевну и дочь.

Ольга вспомнила — мать в то лето ходила грустная, растерянная, часто плакала и объясняла, что плачет потому, что болит голова. А когда из Джубги вернулся отец, Ольга слышала, просыпаясь, как по ночам в спальне о чем-то говорили отец и мать. Она окликала их, и они испуганно замолкали. Все это стерлось в памяти, но сейчас, когда Ольга прочла письмо Анны Сергеевны, она словно заново пережила те дни. Ольга узнала тайну, которую ревниво до самой смерти берегла от нее мать: последнее время отец обманывал Анну Сергеевну, он любил другую женщину. Ольга не спала ночь. Утром она засунула в чемодан письма, оглядела прощальным взглядом комнату и уехала.

Она сидела на палубе «Янтаря», стиснутая мешками, чемоданами, сумками пассажиров, и дрожала от холода, хотя день был знойный и душный. Она думала только об одном — о том, что узнала из письма Анны Сергеевны. Ей казалось, что никогда прежде она не испытывала горя. И арест отца и смерть матери были словно только преддверием настоящего горя, которое пришло к ней сейчас.