Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

Турки уходили в Турцию. Отряды Ауды купали своих лошадей в море. В сентябрьский вечер войска Фейсала вошли в Дамаск. Это была ночь ликования арабского народа. Утро принесло горе и кровь. Великая Аравия, со столицей в Дамаске, прожила одну ночь. Затем Версаль раздал мандаты, и полковник Лоуренс переменил свою фамилию. С той поры евреи живут в Палестине, как на вулкане. Мы для них — английские ставленники…

Это был неприятный для Гордона рассказ. Он мне писал, что в эту ночь он впервые испытывал чувство тоски по своей украинской родине.

Он сказал Висмонту:

— Но мы не отвечаем за Англию. Мы живем здесь по праву. Если надо, чтобы вторая юность нашей родины орошалась кровью, пусть…

Утром они выпили ячменного кофе и закусили поджаренными на оливковом масле лепешками.

— Где твой сын, Сулейман? — спросил Висмонт.

— В Хайфе, — ответил араб.

— Вот город, откуда мы должны ждать неприятностей, — сказал Гордону Висмонт. — Там собралось множество арабских националистов. Они не простят евреям декларацию Бальфура. У вас, в России, ждали погрома каждую весну. Союз Михаила-архангела готовил к Пасхе ритуальное убийство. Здесь мы должны ждать погрома каждую осень. Декларация Бальфура легла между двумя обманутыми народами.

— Прощай, Сулейман.

Они двинулись в горы.

— В Иерусалиме тревожно, — сообщали им еврейские земледельцы, которых они встречали в пути.

Гордон скрывал от Висмонта, что в Иерусалиме он хочет встретиться с Анной Бензен. Она, вероятно, уже вышла замуж за тридцать фунтов. Она с презрением выслушает его рассказ о квуце, о темном доме, поваре Гублере и ночных караулах.

Они вошли в город с запада, чтобы сразу очутиться в его еврейской части. Из Иосафатовой долины возвращалась длинная похоронная процессия. Шли старики, стуча палками. Плакали старушки, укрытые шелковыми шалями. Старушек везли извозчики. Шелковые шали были вышиты золотом.

— Бедняки! — сказал Висмонт, показывая на вдетое в шелк золото. — Они привезли с собой эти хасидские ткани из Польши. Они получили эти ткани в наследство, в них шли под балдахин их матери и бабушки. Я знаю это из расспросов. Я интересовался Польшей, потому что я там никогда не был.

Они взбирались вверх по переулку. Переулок открыл им свои выжженные дворы, грязные домишки, гниющие мусорные кучи. В воздухе пахло острой гнилью. У ворот одного дома сидел на камне желтый старик. Он продавал нюхательный табак. Иногда он вставал и что-то кричал. На дворе сидел сапожник. Он тачал обувь и ругался. Сапожник был старый, такой же старый и желтый, как и продавец нюхательного табака.

— Неужели, — спросил Гордон, — они еще и сейчас продолжают приезжать сюда для того, чтобы здесь умереть?

— Продолжают, — ответил Висмонт. — Правда, из игры вышел главный поставщик этих дряхлых стариков — Россия.

Они совсем не встречали молодых в переулке. Иерусалимских стариков с их подаяниями, синагогами, плачем здесь ненавидели все: и мапсы, и сионисты. Жить в Иерусалиме было позорно для молодого человека. Молодежь говорила: «Мы для того и выстроили свой город, чтобы не жить в этом кугельном клоповнике».

Иерусалимские водохранилища были пусты. Зной насухо вылизал водоемы. Над их кругами кружилась белая пыль. С красными книжками в руках бродили по улицам одетые, как альпинисты, иностранцы. Их одежды были тяжелы. Иные из них шли по следам Христа. Они разглядывали неуклюжие русские церкви и греческие часовни, полагая, что дорога приведет их к несуществующей горе Голгофе. Дорога вела к огромному и холодному греческому собору, где лежал безобразный камень, именуемый Господним гробом. Площадь собора была пустынна. Из мировой игры выбыл поставщик богомольцев — Россия.

Гордон проводил Висмонта до дома наборщика.

— Скажи им, что я приду позже, — сказал он.

Через двадцать минут он вошел в вестибюль итальянской гостиницы. Анна Бензен была у себя. Мать принимала ванну.

— Александр! — сказала она. — Я очень рада. Садитесь. Хотите кофе?

— Вы вышли замуж, Анна? — спросил Гордон.

— Садитесь, — отвечала она со смехом, — и пейте кофе. Потом узнаете.

Он пил кофе.

— Нет, — произнесла Бензен, — я еще не вышла замуж. За меня сватаются бедные чиновники. А вы похорошели, Александр! К вам очень идет мужицкая жизнь. Но на улице я бы сейчас с вами не рискнула показаться.

Она взяла его руки, положила к себе на колени. Затем она сняла с него шляпу, причесала волосы. Они никогда так близко не прикасались друг к другу. Его руки гладили ее колени, бедра. Это был новый фазис в их затяжной любовной игре. Он воровато ласкал ее, позволяя себе все больше и больше, и его удивило, как мало сопротивления встречает он на своем пути.

— Если бы стали моей женой… — шептал он.

— Нет, — отвечала она, — хватит вам того, что есть.

Он целовал ее в губы.

— Какой вы, однако! — воскликнула она.

Он был доволен собой в этот вечер, но ему не нравилось ее поведение. Неопытный в делах любви, юноша часто распознает ложь там, где ее не скоро почувствует поживший мужчина. Прижимаясь к нему, она болтала:

— Завтра бал у губернатора Сторрса. Я никогда еще не была в Вильгельмовском дворце. Там, говорят, царская роскошь. Будут чиновники всех миссий, английские офицеры. Александр, мама получила для меня приглашение…

— Поздравляю, Анна.

Его гордость рассмешила ее. Она хлопнула себя по щеке его рукой.

— Отчего все мужчины так нетерпимы? — болтала она. — Неужели вам мало этого счастья? Глупый народ, мужчины. Мало вам? Мало?

Гордон молчал. Он прижался головой к ее груди и закрыл глаза, как будто эта женщина была его матерью. Ее длинная шея пахла айвой.

— Анна, — шептал он, — моя первая любовь…

Она смеялась.

— Неужели? Это правда? Я очень рада. Говорите же! Отчего вы молчите? Говорите мне слова любви. Разве я недостойна? Откройте глаза. Смотрите на меня, Александр, дорогой.

— Анна… — шептал он, — Анна… — и умолкал.

Он заметил ее грустный взгляд. Она опустила голову, вздохнула.

— Вы вздыхаете, — сказал он. — У вас грустные глаза.

— Александр, — пожаловалась она, — у меня горе.

— Какое, Анна? Расскажите.

— Мне так хочется быть на балу, — болтала она, — я так редко бываю в обществе, мне так хочется танцевать…

— Но вас же пригласили?

— Если б вы знали, — ответила она, — сколько усилий стоило маме достать для меня пригласительный билет! И все напрасно: я не смогу пойти.

— Почему?

— Мне не в чем показаться. Мое платье у портнихи. Она не выдаст его мне, пока я не верну ей долг.

Анна замолчала. Гордон понял: надо задать вопрос.

— Много? — спросил он.

— Пустяки, — ответила она, — всего семь фунтов. Отчего я родилась такой бедной? Уж лучше б не родиться!