Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

Они читали всю ночь его стихи. Шухман декламировал:

— Хаим Бялик, — сказал Гордон, — это гений, признанный всей Европой. Я читал статью Леонида Андреева, в которой он писал: «Наши великие писатели, Достоевский и Бялик…»

Поэзия Бялика объединила в этот день всех. Его любили юноши из Шанхая и Бухареста, из России и Польши, его любил и Ровоам Висмонт. В этот день пили вино, целовались, пели, танцевали. Скоро начнется оседлая домашняя жизнь. Через год они привезут сюда своих невест и выпишут сюда отцов и матерей. Гордон был сирота. В России у него никого не было, кроме меня, его единственного друга.

Шла зима, полная новых надежд. Гордон часто караулил в поле. В конце зимы произошло одно событие, которое заставило его покинуть колонию. Как-то Гублер назначил его на дежурство.

…Александр Гордон — сторож пустыни.

Он закутался в английский плащ. Посвистывая, он сжимал свои широкие плечи. Он сидел на известковой глыбе, ощупывая холодный ствол английской винтовки. Его колени сжимали ее ложе. Приклад был в ночной росе. Иногда налетал ветер с моря. Александр подставил ему свою спину. Он ничего не видел впереди, но знал: впереди темная степь, темные горы. Скоро наступит время первых ручьев. С гор побегут потоки. Это будет, когда прилетит улетевшая за Синай птица. Висмонт привезет из Тивериады два плуга. За одним будут ходить Висмонт с Шухманом, за другим — Гордон с Калюжным. За мостом стоят бывшие конюшни эффенди; они почти пусты — четыре лошади вместо двадцати. В квуце есть еще одна лошадь. На пятой лошади Висмонт уехал в Тивериаду. Одна из пяти стала верховой лошадью Гордона. Это была черная кобыла. Он дал ей название «Дочь Иеффая». Шухман возражал, но название осталось.

Небо без луны, много звезд. Гордон не видел среди них новых. Все эти ковши и туманности он знал хорошо: он был с ними знаком по Елисаветграду и Одессе. Так же, как и в Елисаветграде, беспокойно мерцала Венера. Один раз маленький Гордон загляделся на Венеру и упал в канаву.

Гордон взялся за винтовку. Он поставил ее на колено, открыл затвор. Вся обойма лежала в магазинной коробке.

— Э, — сказал Гордон, — на всякий случай. — И загнал пятый патрон в ствол. Округлив большой палец, он натянул предохранитель.

Возможный враг был недалеко. В пятнадцати километрах от Явне лежала вырубленная в горах арабская деревня Медре. Ни один из колонистов не решался через нее проходить. Один Висмонт гулял по ней свободно. Он знал их язык и со многими был связан по школе.

Гордон вспомнил, как ночевал осенью в селении Медре. Араб оказал ему гостеприимство. Он запомнил лицо феллаха Сулеймана. Месяц спустя ему пришлось снова оказаться в этих местах. Он прошел мимо Медре. Когда он поднимался из ущелья, кто-то бросил в него камень. Он оглянулся и увидел много злых лиц. Он увидел среди них и полное вражды лицо Сулеймана. «Неужели он?»

Камень лежал у его ног. Гордон поднял его с земли, взвесил. Если б бросавший попал в цель, камень раскроил бы ему череп.

…Загоняя в ствол пятый патрон, Гордон думал о феллахе Сулеймане. За первым предупреждением идет всегда второе и третье. Вторым предупреждением мог стать кривой арабский серп. Кривой серп, подрезающий колосья, мог найти себе место в груди Гордона. Второе предупреждение — не отправит ли оно его в Иосафатову долину? В узкой долине появится еще один могильный камень. На косом могильном камне будут высечены стихи:

В отроческие годы Гордону очень нравились эти стихи. Их написал Владимир Жаботинский. Речь Жаботинского была обращена к могиле Теодора Герцля. Гордон не мог слушать этих стихов без спазм восторга. Священная Тора! Неужели Жаботинский думает, что религия может помочь становлению еврейского государства? Никогда Гордон не смешивал поэзию Библии с ее догматикой. Бог был здесь не нужен: он мешал. Бога притащили с собой сюда иерусалимские старики. Бога привезли с собой те, кто приехал умирать, а не восстанавливать. В Библии Гордон любил воинов.

Маленький Гордон подслушал в детстве разговор. В ленивый зимний вечер, когда медленные снежные хлопья падали на землю, в доме Гордона собралась вся семья. Обширная еврейская семья: дядя из Кривого Озера, дядя из Помощной, тетя из Литина, тетя из Калиновки, шурин из Белой Церкви, шурин из Каменец-Подольска. И каждый из них был вроде какого-нибудь вождя индейского племени. За дядей из Кривого Озера шла вся родня из Кривого Озера, за дядей из Помощной шла вся родня из Помощной и за тетей из Литина — вся родня из Литина. Были даже совсем дальние родственники, такие, о которых принято говорить, что они либо нахлебники, либо неудачники.

Семья пила крепкий, красный чай. Взрослые ели гусиное сало. Сало привез шурин из Каменец-Подольска. По случаю большого семейного праздника взрослые ели сало. И по случаю праздника дети ели маковки. Маковки привезла тетя из Калиновки. Детей загнали в другую комнату. Они играли в интересную игру. Интересная игра называлась «Траур по усопшим». Дети сняли ботинки и сели в угол, подвернув под себя ноги. Тот, кто первый улыбнулся, исключался из игры. Детям было очень весело. Но и веселье надоедает, и маленький Гордон встал и подошел к двери, чтобы подслушать разговор взрослых. Он был в одних чулках, и взрослые не услышали его шагов.

Семейный вечер был посвящен воспоминаниям.

— Мы все-таки собрались вместе, — говорил дядя из Кривого Озера, — мы существуем, мы не убиты, мы не искалечены. Посмотрите на меня: разве у меня поломанные руки и ноги? разве у меня перебитые кости или — не дай Бог — пустые глаза? У меня все на месте.

Тут отец Гордона вздохнул.

— Я вздыхаю, — сказал он, — что все у нас на месте. Что все у нас на месте, а Иерахмиеля нет, а Кантониста нет, а Бейлы нет, а Воскобойникова нет.