Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

— Ты ее знаешь?

— Она — моя подруга.

Он спросил со смехом:

— Как же проходит семейная жизнь моего ребе?

— Плохо.

— Почему?

— Малка ведет себя безобразно, — сказала Лия.

— Молодой мужчина? — спросил Гордон.

— Хуже: молодой араб.

— Постой! — произнес Гордон. — Как его зовут?

— Муса!

— Да, мне говорили. Он — сын феллаха Сулеймана.

— Не знаю, — ответила Лия, — но, кажется, он из Медре.

Гордон задумался. Когда-то эти имена ему ничего не говорили. Сын феллаха Сулеймана!

— Он офицер? — спросил Гордон.

— Да. Ты его знаешь?

— Нет, — ответил Гордон, — но я немного знаком с его отцом…

Он хотел показать шрам, но удержался. Лия встревожилась. Сейчас она ревновала Александра не только к датчанке, но и к Малке. Она успокаивала себя: ведь он с ней не знаком. Но почему он так о ней расспрашивает? Он слышал о ее красоте. И Лия принялась ругать Малку.

— Ведь она твоя подруга, — сказал Гордон.

— Разве в подруге нельзя видеть плохое? Любовь, говорила я Малке, надо подчинить рассудку. Изменить своему народу — это еще более позорно, чем мужу.

Ее ревность усилилась.

Гордон запахивал полы халата: дули весенние ветры. Уже неслась по двору сухая пыль. На деревьях лопнули почки. Он выздоравливал.

На другой день после того, как его выписали из больницы, Гордон уехал в Яффу. Через несколько часов он высадился на Яффском вокзале и пошел пешком в Тель-Авив. Поклажа была легкая — маленький чемодан с двумя парами белья, красками и бритвенным прибором. Через полчаса он вошел в Тель-Авив. В Тель-Авив, в новую столицу нового государства…

— Мистер Броун, — попросил я, — вы там были, расскажите о Тель-Авиве.

— Что вы о нем знаете? — сказал мистер Броун.

— Очень мало. Я знаю о нем только то, что лет двадцать назад сионисты выстроили на пустом месте, на береговой полосе, в полутора километрах от Яффы, еврейскую гимназию. После декларации Бальфура здесь возник большой город, столица. В самом ли деле он так велик и красив?

— Вы хорошо знаете окрестности Одессы? — спросил Броун.

— Еще бы, — ответил я, — и Чубаевку, и Пересыпь, и Ярмарочную площадь, и Лазуновку, и Большой Фонтан, и Средний, и Малый, и Хаджибеевский лиман с Куяльницким, Аркадию, и Дофиновку…

— А вы бывали когда-нибудь в поселке Самопомощь?

Я вспомнил, что в детские годы мы часто туда ходили с Гордоном. Надо обогнуть Куликово поле, миновать Ботанический сад и выйти в степь. Слева — море, пожирающее берега, скудные холмы, разломанные скалы, красноватые оползни. Справа — степь, где растет подсолнух и запуталась в своих волосах кукуруза. Жара, соленый ветер. Мы проходим с Гордоном четыре километра, и в степи возникает нарядный городок. Лают собаки из-за чугунных ворот, цокает экипаж, иногда покажется высокий каретообразный автомобиль, стучатся в двери кухонь молочницы. Я запомнил ряд зеленых улиц, главная называлась Каштановой — там росли каштановые деревья; если попадешь туда осенью, так и ходишь по каштанам, и топчешь их, и расшвыриваешь вокруг себя. Здесь не было ни одного доходного дома; в Самопомощи жили акционеры, управляющие банков, известные врачи, знаменитые адвокаты. В каждом доме — хозяин с семьей, дочка играет на рояле, на окнах — жалюзи, в кухнях — кафельные полы, много прислуги, в садах — шезлонги и мальчуганы в длинных костюмчиках играют в серсо и крокет.

Все дома были сложены из белого известнякового камня, в каждом доме — два или три этажа, черепичная крыша, мансарда в парижском вкусе. У чугунных ворот — медные таблички: Исай Павлович Купервассер, Иосиф Ильич Зак, Израиль Львович Хейфец, Абрам Яковлевич Штейнберг… Каждое утро прислуги натирали таблички мелом…

— Правильно, — сказал мистер Броун. — Когда же многие жители Самопомощи перебрались в Палестину, они построили там большую Самопомощь. Вообразите ряд широких улиц, укатанных гравием, посреди — электрические столбы, а по обеим сторонам — именно такие двухэтажные и трехэтажные дома. Есть улица Ахад-Гаама, улица генерала Алленби, есть бульвар Ротшильда. На бульваре Ротшильда — соломенные скамейки, пальмы, музыка. На морском берегу — большой пляж, много спортсменов, ресторан. Всюду звучит древнееврейская и русская речь. Говорить на жаргоне неприлично и преступно. Конторы, магазины, мастерские. В Тель-Авиве нет ни одной фабрики, впрочем, в последние годы там появилась труба. Было много шуму по поводу открытия кирпичного завода. А сколько медных табличек! Сколько адвокатов, врачей, преподавателей и дантистов! Они могли бы обслужить полумиллионный город, а в Тель-Авиве — около сорока тысяч жителей.

Гордон явился с рекомендательными письмами к двум тель-авивским купцам. Один торговал мануфактурой, другой содержал электромастерскую.

— Нет, — сказал один, — мой мальчик не любит рисовать. Вот если бы вы могли давать моей дочери уроки фортепианной игры…

А другой попросил зайти через месяц. Но на второй неделе Гордон нашел для себя два урока: адвокат Зильберберг предложил ему заниматься с его пятнадцатилетним сыном за обед.

— Обед у нас очень хороший, — сказал адвокат.

И в самом деле, хотя адвокат был очень беден, но обед в доме считался чем-то священным, и семья вот уже два года ухитрялась ежедневно варить бульон с клецками или уху, тушить мясо с картошкой и готовить сладкие компоты.

— Погодите, — обещал адвокат, — я еще вам устрою урок за ночлег.

Так Гордон поселился у дантиста Березовского. Дантист снимал всего одну комнату. Здесь же стояли бормашина и тазы с чужими плевками и гнилыми осколками зубов. По ночам бормашину отодвигали в угол, тазы выносили на кухню и раскладывали парусиновые кровати. В этой комнате спали все: и дантист, и мать дантиста, и его жена, и Гордон. Детей у них не было. Гордон давал уроки рисования самому дантисту. Он знал: Березовскому его уроки не нужны, это какая-то скрытая милостыня. Желая ему угодить и как можно честнее заработать свой ночлег, Гордон рисовал для него плакаты с изображением здоровой и гнилой челюстей, писал для него вывески на древнееврейском языке и маленькие красивые афишки, которые он расклеивал на электрических столбах.

Иногда дантист Березовский шутил:

— Мне уж нет выхода в жизни, господин Гордон: я женат… Но на вашем месте я бы не стал тянуть такую неинтересную лямку. Боже мой, разве у нас вывелись богатые отцы некрасивых дочерей? Женитесь!

— Господин доктор, — ответил Гордон, — ваш рецепт не подходит.

У него совсем не было друзей в Тель-Авиве. Дома знаменитых людей для него были закрыты. В свободные часы он уходил на пляж, лежал на солнце, купался. Часто хотелось зайти в ресторан, где плясали и слушали музыку, но не было денег. Однажды он решился.