Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

— Но я сын народа, — сказал Муса, — так же, как и вы. Мне говорила госпожа.

Он выпил вина только затем, чтоб сделать паузу в разговоре. Отодвинув рюмку, он произнес:

— Мне рассказывала госпожа (он показал на дочь наборщика), что у себя в России вы разделяли идеи правящей власти. Почему же, заботясь об интересах русского бедняка, вы не хотели подумать о бедняке арабском?

Гордон улыбнулся.

— Позвольте, — сказал он, — господин Муса, спросить вас в свой черед: почему вы не хотите подумать о еврейском бедняке?

— Правда на нашей стороне! — воскликнула дочь наборщика. — Политика евреев мирная, это арабы агрессивны.

— Но евреи проявляют агрессию тем, что приезжают сюда.

— Малка! — вмешалась дочь наборщика, — ты здесь хозяйка. Надо кончить такие разговоры. Очевидно, — сказала она, усмехаясь, — надо создать по рецепту Висмонта единую еврейско-арабскую партию.

— Но это гибельно для нашего движения, — произнес Муса.

— И для нашего, — сказал Гордон.

Эти слова он говорил не впервые: как только он чувствовал, что его отравляют идеи Висмонта, Гордон защищался твердой формулой о гибели движения. Но никогда он еще не вкладывал в свои слова так мало смысла, как сейчас. Враг предстал не хищным и надменным, а оскорбленным и грустным.

— Я тоже думаю, что должна прекратить такие разговоры, — сказала Малка. — Довольно. Мы здесь — добрые знакомые, а политики и без нас разберутся.

— Кто? — спросил Муса. — Губернатор Сторрс?

— Хватит! — крикнула Малка.

— Друзья, — сказал Гордон, — я завтра приглашен к губернатору Сторрсу на ужин.

— В Вильгельмовский дворец? — спросил Муса.

— Да. Но я приглашен к нему не как политик, а как художник. Через одну мою знакомую…

— Датчанку Бензен, — вмешалась дочь наборщика.

— Вы угадали. Через датчанку Бензен мои миниатюры попали к епископу Брассалине. Тот показал их губернатору, и генерал Сторрс пожелал видеть меня у себя.

— Вы делаете карьеру, — сказал Муса.

— Не беспокойтесь, господин Муса, — ответил Гордон. — Меня в России научили никому не угождать.

Дочь наборщика улучила свободную минуту и шепнула Гордону:

— Нам надо уходить. Они хотят остаться вдвоем.

Гордон встал, прижал руку к сердцу.

— Мне пора домой. Предстоит работа.

— Я тоже спешу, — сказала дочь наборщика.

— Зачем? — Малка засуетилась. — Пойди одна, дорогая. Гордон еще побудет у нас, не правда ли?

— Пожалуйста, — произнесла дочь наборщика.

Гордон понял: коварство и зависть разъедают приятельские отношения дам.

Дочь наборщика выбежала на улицу. Видно было, сколько сил ей стоило не хлопнуть дверью. Гордон сел в недоумении на диван. Он достал безвкусный альбом с рисунками Лилиенблюма, жалкими древнееврейскими мадригалами и бесконечными цитатами из Песни песней. Он перелистывал альбом, и перед ним мелькали худые юноши в полотняных шляпах. Они мотыжили землю, скакали верхом, танцевали. За ними шла серия кинематографических звезд. Первое место занимал среди них Рудольфо Валентино. Как терпел этого сладкого и обаятельного итальянца ребе Акива? Как выносил он, этот ученый талмудист, жалкие мадригалы, плохо зарифмованные и лишенные той отличной поэзии, к которой он привык, хотя и считал ее долгие годы абстрактной?

Малка стала прощаться с Мусой. Она поцеловала его на глазах у Гордона и сказала:

— Идите, Муса. Мы увидимся.

Когда Муса ушел, Малка приблизилась к Гордону и сказала:

— Я вас хочу попросить о необычном. Мой муж ревнует меня к Мусе. Да, я его люблю. Но я хотела бы, чтобы он ревновал меня к вам.

— Зачем?

— Я хотела бы, — продолжала Малка, — чтобы он ревновал меня к вам, с которым у меня ничего нет и никогда в жизни не будет. Согласитесь, дорогой Гордон, согласитесь… Я сделаю так… Ну, как-нибудь проговорюсь… Мой муж станет думать, что я вас люблю… он будет знать, к кому ревновать, а то он мучается, не зная, к кому ревновать.

— Вы заботитесь о ребе Акиве?

Гордон смотрел на эту маленькую женщину с телом агнца и с рассудком Лилит. Ему открывались все новые черты ее необузданного характера.

— Напишите мне что-нибудь любовное в альбом. Я вам сознаюсь: это я попросила подругу привести вас.

Она протянула руку к альбому, но Гордон отстранил пузатый фолиант в кожаном переплете.

— Нет, — сказал он, — я этого не сделаю.

Она умоляла его глазами, складывая руки, как жертва.

— Но вы согласитесь, чтобы я пустила о вас такой слух…

— Что я ваш любовник?

Гордон засмеялся.

— Да, — ответила Малка.

— Вы заботитесь о ребе Акиве? — спросил он.

— Я забочусь о судьбе Мусы, — сказала она.

Играя косой, она сообщила ему о своих тревогах. Она боялась, что рано или поздно старец узнает, к кому ревновать, а для Мусы это опасно. Ее муж чувствует по ее глазам, по ее походке, по ее супружескому поведению, что она любит другого. Он терзает ее, он бьет ее по ночам. Когда же Акива узнает, что это — Муса, он может ему навредить. Муса публично оскорблял Лоуренса, ему запрещен въезд в Иерусалим. Она хочет отвести подозрения мужа от Мусы. Старец однажды видел ее с ним и где-то о нем выпытал.

— Вы согласны? — спросила Малка.

— Хорошо, — ответил он.

Возвращаясь домой, Гордон сперва думал о ней и о странном своем положении любовника не принадлежащей ему женщины, но потом мысли его занял разговор с Мусой. Он вспомнил дни, когда был сторожем пустыни, и рану, полученную на посту. Он думал о феллахах, сгоняемых с земли, и ему стало стыдно за…

— Сыро, — воскликнул мистер Броун, — утренняя роса.

Я потрогал плащ: он весь промок. Мы встали, прогулялись по сопке. Исчезли последние звезды, наступило утро.

— Скоро взойдет солнце, — сказал Броун. — Я давно мечтал встретить восход солнца в горах. Мы остаемся?

Лес и долины выходили из тумана. С земли стал доноситься шум: пыхтел на дороге башенный экскаватор.

Броун сказал:

— Мы сейчас увидим с вами наш дикий Биробиджан. Там, за тем массивом, Бирефильд…

Я всматривался в синие дали, но видел только здание станции, избы Тихонькой, рельсы, скот на выгоне и полоску Биры. Все прочее было закрыто лесом.

Броун показывал:

— Там гора Бомба… Она богата туфом. Там деревня Александровка… староверы… Амур… Вы видите Амур?

— Нет, — ответил я. — До него двести километров.

— Я тоже не вижу, но я догадываюсь, — сказал Броун. — А на Амуре — еврейский колхоз Амурзет… а на другом берегу — Маньчжурия, Китай, крепость Лахасусу… О чем же думал еще ваш художник?

— Вы меня перебили, — ответил я, — и мне не удастся как следует вспомнить содержание его писем. Но скала убеждений дала трещину, как вы выражаетесь…

— Не я, а Гамбетта, — сказал Броун. — Но разве до того дня он не испытал разочарования?