Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

— Велика разница, мистер Броун. Раньше Александр Гордон видел язвы только снаружи, теперь он заметил их и изнутри. Язвы снаружи — английская политика, провозгласившая декларацию Бальфура и вслед за ней ограничившая иммиграцию и разоружившая легионы Трумпельдора и Жаботинского. Если бы не коварство Англии, обещавшей одно и то же и евреям, и арабам… Так думал Гордон раньше. Политика сионизма казалась ему безвинной, и Хаим Вейцман с Рутенбергом выглядели в его глазах героями, Прометеями, прикованными к скале английского парламента…

Броун засмеялся.

— Ого, — сказал он, — вы тоже заговорили, как Леон Гамбетта.

Я продолжал:

— Но тогда он почувствовал, что и в сионизме самом что-то неладно. Ему захотелось встретиться с непримиримым Ровоамом. Ему захотелось снова повторить их спор, снова выслушать Висмонта. Покинув дом Акивы, он поехал в Явне.

— Это — еврейский скот, — сказал Броун.

Я вздрогнул.

— Что? — спросил я, недоумевая.

— Посмотрите вниз, — произнес Броун. — Вот открылась поскотина, евреи нашли дорогу в тайгу для своего скота. Я могу узнать его отсюда.

— Как?

— Чувствуется еще неопытный пастух. Скот разошелся во все стороны. Коровы еще не слушаются своих хозяев так, как привыкли подчиняться своим владельцам казацкие коровы.

— Но Гордон не нашел Висмонта, — продолжал я. — Он постучался в общежитие квуцы и увидел Илью Шухмана…

— Ребята! — вскрикнул Шухман, — к нам вернулся наш художник. Как твое здоровье? Как тебе живется в нашей столице?

— Висмонт дома, — спросил Гордон, — или на работе?

— Нет, — ответил Шухман, — ни дома, ни на работе. Зачем тебе Висмонт, Александр?

— Где же он? — спросил Гордон.

— Зачем тебе этот ограниченный и вредный человек? — ответил Шухман. — Для чего ты разыскиваешь этого предателя своей нации?

— Он уехал?

— Мы его исключили из квуцы, — сказал Шухман, — и я сам лично передал его дело тель-авивскому судье.

— За что, Илья?

— Вот так новости! — воскликнул Шухман. — Ты забыл Висмонта? Или ты его плохо знаешь? Он ходил к феллахам и говорил с ними о евреях, как об их врагах. Это омерзительный человек. Он мне напоминает Хаима Грана. Помнишь этого одесского негодяя, которого по дешевке купил союз Михаила-архангела? За бутылку водки он доказывал ритуальные убийства.

— Чепуха, — сказал Гордон с отвращением. — Как тебе не стыдно сравнивать Висмонта с Хаимом Граном?

Шухман побледнел. Глаза его стали злыми, высокомерными.

— А как тебе, — возразил он, — не стыдно защищать этого еврея-погромщика, этого тупого мапса… Он натравливает арабов на еврейский народ.

«На сионизм, а не на еврейский народ», — подумал Гордон, но не посмел этого сказать вслух.

Они расстались врагами.

Гордон вернулся в Иерусалим на другое утро. Он шел по бесплодным горам, показывающим миру свои рубцы и раны. Осыпались каменные тропы, дерн рос из-под камней. Лежали в запустении брошенные каменоломни. Горы лежали в туманах, складка ложилась на складку, как волна на волну. В каждый переход по горам Иудеи Гордона охватывало волнение. Он никак не привык еще к печальной красоте этой величественной горной неразберихи.

Утром он решил: «Я притворюсь больным, не пойду на ужин к генералу Сторрсу».

В полдень раздумал. Там, среди знатных гостей, он встретит Анну Бензен. Как она удивится! Он, Гордон, в губернаторском доме! Он поразит ее своим костюмом, своим галстуком, вниманием к нему генерала, своим успехом. Может быть, она предложит себя в жены? Но он ее отвергает…

Он готовился весь день, проверяя упругость воротника и манжет, цвет галстука, складки на штанах и талию пиджака. Он топтался у зеркала и говорил себе, что в эти часы он смешон и противен. «Неужели меня так волнует чувство мести. За что я мщу ей? За ее корысть, за пустое сердце?»

Однако думать о мести было приятно. Он вытащил свою новую миниатюру и положил ее на стол перед собой. На крохотной коробочке, величиной с яйцо, было изображено большое поле с множеством виноградных кустов, уползавших к реке. Вдали — стада, пастухи, каменный ступенчатый мост, обоз. Низкий забор, сложенный из камня, разделил большое поле на два участка. Кусты обвисали гроздьями, и среди кустов тут и там росли малорослые апельсинные и лимонные деревья. На одном поле возился феллах, на другом — еврей. Иные детали были сделаны так искусно, что для их осмотра требовалась лупа.

Одеваясь, Гордон часто брал лупу, смотрел. Это была обычная в его манере жанровая сценка. Он знал: она удалась ему лучше, чем когда-либо. Миниатюра будет иметь успех. Она станет сильнейшим оружием его мести.

Мысль, которая потом круто повернула его жизнь, пришла ему в голову внезапно. Он забросил туалет и снова засел за миниатюру. Он просидел над ней весь остаток дня. Гордон ничего не изменил в ней, но вырезал в том углу, откуда ниспадали солнечные лучи, несколько слов. Он начертал их по-английски: «Два великих народа обрабатывают землю своей родины» — вот какие были слова…

— Солнце! — воскликнул Броун. — Мы дождались с вами восхода солнца. Нет, не надо рассказывать. Я хочу встретить восход солнца в полном молчании.

Мы быстро спускались вниз, я — тропинкой, мистер Броун — по склону горы.

— Идите сюда, — кричал он.

— Нет, — возражал я, — я не умею лазать по-овечьи.

Он спустился раньше меня и ждал внизу. В станице Тихонькой — она еще тогда не называлась городом Биробиджаном — люди уже встали. Открылась канцелярия Робинсона. У заколоченной палатки Госторга стояли несколько охотников, нагруженных беличьими шкурами. Они ворчали.

— Агент-то наш спит, — сказал старичок из амурских казаков, возглавлявший группу орочей.

Мимо шли станичники, молодой еврей проезжал на тракторе, напротив остановился грузовик с картофелем.

— Человек, — кричали орочи, — консервы палатка есть? Сахар палатка есть?

— Вчера были, — отвечали прохожие.

— Конфета палатка есть? Макарона палатка есть? — добивались орочи.

Они раздумывали, стоит ли им ждать агента или лучше отвезти своих белок в Хабаровск.

— Агент-то наш спит, — сказал старичок. — Видно, женка у него молодая.

— Каждый спи своя женка, — произнес один из орочей и засмеялся.

— Непорядок, — возразил старичок: — Если ты служащий человек, какая тут женка.

У палатки остановился китаец-сапожник.

— Здравствуй, китаёза, — крикнул старичок, — колодки не продашь? Какая тут женка, — повторил он. — Знаешь, как у нас, в артиллерии, было? Наши жены — пушки заряжены, вот кто наши жены.

У старичка за его хлопотливую семидесятилетнюю жизнь было четыре жены и пропасть детей. Он и сейчас иногда останавливал какую-нибудь еврейскую девушку, трактористку или агронома, и восклицал: