Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

Она спросила его:

— Что ты принес?

— Туфли, — ответил он, краснея.

— Туфли, — сказала мадам и ущипнула его за щеку. — А в школу ты ходишь?

— Хожу.

— Ну, молодец. — И, посмотрев на всех поваров, горничных и экономок, мадам сказала: — А таблицу умножения ты знаешь?

И мадам еще раз ущипнула его за щеку.

Маленький Гордон молчал.

— Ну, — спросила экономка, — сколько будет семь раз восемь, а?

— Не надо, — ответил Гордон, весь красный.

— Чего «не надо»? — удивилась мадам.

— Щипаться не надо, — сказал Гордон, чуть отодвинувшись.

Все очень удивились. Но мадам нисколько не обиделась. Глядя на Гордона, она сказала всей кухне:

— Нет, не всегда сын похож на отца. Вот и плоди детей! Это сплошное наказание. Его отец такой тихий, такой порядочный, такой самостоятельный человек. Он хорошо знает свое место в жизни: что если он сапожник, то не должен думать, что он бухгалтер или управляющий конторой. Мусье Гордон знает, что если он приходит в дом, то никогда не лезет в залу, всегда идет на кухню. Это чудно, когда человек знает свое место. У русских есть золотая пословица: «Всяк сверчок знай свой шесток». Ах, как это необходимо, чтобы каждый сверчок знал свой шесток!

Она села на стул и стала примеривать туфли.

— Жмет? — спросила экономка.

— Нет еще.

— А сейчас жмет?

— Нет, еще не жмет, — ответила мадам вздыхая.

— И сейчас не жмет?

— Нет.

— Ну, слава богу.

Натянув туфли, мадам прошлась по комнате. Разгуливая по кухне, она говорила:

— Нет, из такого мальчика ничего хорошего не выйдет. Разве такой мальчик может стать приказчиком или инкассатором, или коммерсантом? Такие дети — распутники. Они забираются в клозет и курят там краденый табак, потом они отправляются в монопольку и говорят сидельцу: «Эй, сиделец, дай мне за одиннадцать копеек сотку водки», потом они ругаются, как рабочие, потом они попадают в острог и там надевают на ноги кандалы, и угоняют их в Сибирь.

Тут мадам Ашкенази подошла к Гордону. Нет, она на него не сердится, она все прощает, уж такой ее создал Бог всепрощающей.

Экономка даже остановила ее.

— Мадам, — сказала она, — вы чересчур добрая. Я не в силах это видеть.

Мадам вздохнула.

— Что делать? Сердце! — и она ткнула себя рукой в халат.

Потом она подошла к Гордону и опустила руку на его голову. Она ласкала его.

— Ты можешь стать хорошим мальчиком. Когда тебя спрашивают, сколько будет семью раз восемь, ты должен сразу ответить: пятьдесят шесть. Вот что ты должен ответить. Великий Боже! — и мадам посмотрела на люстру. — Разве я тебе желаю зла? Кто не знает, что мадам Ашкенази — всеобщая благотворительница? Мадам Ашкенази — это всеобщая мать. Кто снабжает невест сорочками? кто выстроил синагогу на Хуторской? кто… одним словом, разве я не всеобщая мать? Ну, скажи, мальчик: кто я?

— Вы… — хотел сказать Гордон и замолчал.

— Ну, говори, не бойся.

— Вы дура! — вскричал Гордон и затопал на нее ногами.

Это и был второй припадок, которого так боялась мать. Недаром дочь городового стала замечать в маленьком Гордоне перемену. Он вырезал из книжки картинки с изображениями древних воинов и часто ей показывал.

— Вот Иисус Навин. Он сказал солнцу: «Стой!»

— И солнце остановилось? — спросила Катя.

— А как же!

Он показывал ей Давида.

— Вот Давид. Он был пастухом. И он побил Голиафа. А Голиаф был здоровый, как твой папа. Вот братья Маккавеи. Их семеро. Они пошли драться против тирана Антиохии. Вот Иеффай… Он принес в жертву свою дочь.

— Ну и дурак! — обиделась за дочь Иеффая Катя.

Иногда маленький Гордон уходил с Катей на Николаевское шоссе. Мерцала даль. Цвела долина.

— Смотри, — сказал Гордон Кате. — Это долина Гином. Здесь сжигают преступников. Вот почему там всегда горит огонь.

— Где же огонь? — спросила Катя. — Я не вижу огня.

— Это неважно, — ответил Гордон и высоко воздел над головой руку.

— Что ты делаешь? — спросила Катя.

— Я останавливаю солнце.

— Но ведь оно уже зашло.

— Это неважно. Мне наплевать.

Как-то он подобрал на шоссе длинную палку.

— Я пастух, — сказал он. — Я убью Голиафа.

— Не смей трогать моего папу, — испугалась Катя.

— Нет, — ответил Гордон, — пусть живет.

Когда же он стал изображать бой семерых братьев Маккавеев, Катя испугалась еще больше.

— Если ты меня убьешь, я тебя перестану любить, — сказала она.

Она вспомнила про дочь Иеффая.

Маленький Гордон далеко уходил с Катей, до самого цыганского табора, до хутора с его злыми собаками. Однажды в хуторе… Как же назывался хутор? Хутор назывался…

Хутор назывался Медре.

И сторож пустыни заснул.

Он проснулся через одну минуту. Темнота вокруг него была растревожена. Невдалеке ползал человек. Он был сзади. Человек медленно приближался.

Гордон вскочил, вскинул винтовку и выстрелил. И в ту же минуту он почувствовал полную близость нападавшего. Он хотел схватить его левой рукой, но человек потащил его за ноги, и оба упали. Близко, у самых глаз, сверкнул серп. Гордон вскрикнул, захлебнулся кровью. Теряя сознание, он слышал еще шаги. Человек убегал.

На выстрел сбежалась вся колония. Грянули еще три ружейных выстрела, один за другим. Беглец бросился в лощину, спасаясь от пули. Его настигли. Шухман связал ему руки и запер в конюшню.

Нападавший оказался жителем села Медре, феллахом Сулейманом.

Гордон пролежал три недели в иерусалимской больнице. Лия приносила ему лимонные выжимки и проводила долгие дни у его постели. На третьей неделе его посетил Илья Шухман.

— Что с Сулейманом? — спросил Гордон.

— Пес удрал, — ответил Шухман. — Он взломал дверь в конюшне. Мы сообщили властям, но его до сих пор не удалось поймать.

— Висмонт в квуце? — спросил Гордон.

— Он еще не вернулся из Тивериады, — сказал Шухман. — Слава богу, все кончилось благополучно. Мы так боялись за твою жизнь. Доктор сказал: через пять дней ты сможешь вернуться домой.

— Я не поеду, — ответил Гордон.

— Как не поедешь! — вскричал Шухман. — Ты хочешь покинуть колонию? Ты дезертируешь?

— Да, Илья. Передай мой привет всем. Я решил поселиться в Тель-Авиве. Лия была у Аписа, и он обещал мне устроить там несколько уроков.

— Ты покидаешь колонию? — повторил Шухман. — Но так сторожа пустыни не поступают.

— Я не сторож пустыни, — произнес Гордон.

Шухман встал.

— Прощай, — сказал он, — ты еще к нам вернешься. Мы тебя примем всегда за твой шрам на лбу.

Гордон слонялся в халате по больничному двору и читал русские книги. Лия принесла ему от Аписа два рекомендательных письма. Она рассказывала ему о Малке и о ребе Акиве. Гордон удивился: