Лев Ющенко - Дом над рекой

Конечно, бывали у них и хорошие дни, но редко, случайно И постель была не теплой постелью, а холодной доской. У них все шло к концу, и оба знали об этом.

— Так скажи им, — повторила жена. — Расскажи им о себе. Что ж ты молчишь?

— Ладно, дома поговорим.

— А что нам говорить? — с горечью усмехнулась жена. — Все давно ясно.

— Да, ты права. Давно все идет к концу. И не нужно больше тянуть.

— Это наше прощальное путешествие.

— Похоже, что так, — устало сказал он и, чтобы прервать эту вялую ругань и показать свое безразличие, снова щелкнул кнопкой транзистора, который лежал на коленях.

Читали сводку погоды, и кто-то бодро сулил им на завтра ясное небо и яркое солнце. А той цыганской, печально-певучей мелодии, увы, уже не было…

И на эстраде уже не звучал тот печально-певучий мотив, и цыган, прижимая к груди свою скрипку, поклонами отвечал аплодисментам из зала.

Глебов залпом допил вино.

— Душно, — сказал он. — Может быть, выйдем на воздух?

На веранде было свежее, были пальмы, море и глянцевый лунный блеск на воде.

— Море, пальмы, — сказала Маша. — А вон наш корабль. Очень красивый, в огнях.

Глебов усмехнулся:

— Как на рекламе. — И жадно затянулся сигаретой.

Она поняла, что ему не до этих рекламных красот, и тихо сказала:

— Знаете, когда мы сидели за столиком, у вас было такое лицо, будто вы были далеко-далеко, может быть, в прошлом.

— Да, в далеких горах. Там шел снег.

— И у меня так бывает. Иногда задумаюсь, и мое прошлое — как живое. И думаю, думаю…

— О нем? — вдруг спросил Глебов.

— Да, и о нем, — просто ответила женщина. — Он был… настоящий. Когда у меня сложно и трудно и я не знаю, как поступить, я вспоминаю его: а как бы он поступил, что бы мне посоветовал?

— И помогает?

— Мне — да.

— А мне — мое прошлое? — усмехнувшись, спросил Глебов.

— Вам? Не знаю. У вас все сложней. Вы какой-то… — Маша поискала слово.

— Какой? — резко спросил он.

— Временами вам очень тревожно. Иногда вы хотите об этом сказать, но опять замыкаетесь.

— Неужели заметно?

— Да, вот и сейчас у вас так.

Глебов смотрел на корабль, сиявший огнями.

— Я обещал вам рассказать. Я знал его, этого человека…

Так он сказал ей самое главное. А потом было легче; и Глебов рассказывал женщине, как встретился с ним, лейтенантом, как дважды бежали они и все неудачно, и как той памятной ночью руками рвали решетку. Он рассказывал ей, ничего не тая, все, как было в ту ночь в камере зондерблока, до той самой минуты, когда лейтенант протянул ему руку в пустое оконце: «Пашка! Сапер! Скорей!»

Вдруг он замолчал. Смотрел на огни корабля и уже их не видел…

Он снова был в камере, у пустого оконца, где светились звезды, и снова услышал: «Сапер!»

Но был он там не один, — с ним была эта женщина, живая, незримая, и Глебов слышал рядом ее живое дыхание.

— А потом? — шепнула она, и шепот эхом отдался в могильном безмолвии камеры: — А потом? Почему вы молчите?

Ее глаза были близко, и в них отражались какие-то огоньки — то ли звезды, которые светили в пустое оконце, то ли огни далекого корабля. Ее глаза ждали, и Глебов сказал:

— Я бежал.

— С ним?

— Да, — ответил он с облегчением. — Да!

И вот, веря в это, прошел сквозь тюремную стену, оказался на воле и бросился к лейтенанту: их руки сомкнулись так крепко, что разорвать их могла только смерть.

И женщина незримо была с ним и видела все: как той ночью они оба бежали в лесистые горы, отыскали деревню и приметную хату, вошли и сказали, что дед будет в субботу; а потом пробирались к ущелью в горах, к тому ущелью со скалистыми стенами, где некто, забитый солдатскими сапогами, — но, конечно, не Глебов! — угрюмо долбил неподатливый камень; он, Павел Глебов, был тогда с лейтенантом, и они вместе взрывали те скалы, которыми завалило ущелье: он был с лейтенантом до его последней минуты; а после войны, вернувшись в Россию, он, Глебов, встретил однажды девушку…

— Девушку? — переспросила Маша.

Да, еще тогда он встретил свою единственную; о такой, как она, иные втайне тоскуют до конца своих дней, а ему, на удивление, повезло, и он ее встретил совсем молодым.

— И полюбили ее?

— Очень, — ответил Глебов. А всего удивительней то, что и он ей пришелся по сердцу, чем-то оказался достойным ее.

— А какая она? Расскажите…

Глебов посмотрел на нее — да вот она! Живая и близкая, та, которую встретил в далекие годы. Правда, уже не так молода, как в день их первой встречи, но все то же лицо с легким загаром, те же пепельно-светлые волосы и те же глаза — умные, добрые.

И Глебов стал говорить ей о той, им придуманной, и, может быть, Маша узнавала себя. Да, это точно была она, тут он ничего не придумал.

Все же Маша поверила:

— И она стала вашей женой?

— Иначе и быть не могло!

Она сказала задумчиво:

— Вы так говорите о своей жене… Вы ее любите?

— Жену? — Опомнившись, Глебов замолчал: совсем забыл, что женщина все понимает по-женски и во всем видит любовь и очаг.

Даже то, что он замолчал, Маша, наверное, поняла тоже по-своему — как его неохоту вслух говорить о любви. И видимо, решила более не касаться деликатной темы. Она помолчала, посмотрела на небо.

— Звезда упала.

— К счастью, — сказал он, готовый говорить и о звездах, лишь бы ничего не придумывать.

— Еще одна.

— Вам везет: столько счастья.

— Просто счастливый день.

Глебов облегченно вздохнул: они вернулись к легкому и безопасному разговору.

— Ну что вы еще хотите?

— Еще? — Маша задумалась. — Нет, боюсь. В нашей сказке нельзя терять чувство меры.

А он, кажется, его потерял и вдруг с болью подумал, что будет за это наказан.

— Вот разве потанцевать бы, — сказала Маша.

— Не успеем. — Он взглянул на часы. — Танцы — на корабле.

— Тогда шампанского. Хотела бы выпить за вас, за такого счастливца.

— Ну если так, согласен. Шампанского нам!..

Спустя полчаса они бежали по лужам через площадь у морского вокзала, торопились на свой теплоход. И знакомый, призывный гудок корабля летел им навстречу. Но хлынул дождь, и такой проливной, что они, не добежав до причала, укрылись под темно-зеленым каштаном. С веток капало, не помогла и газета, которой они прикрывались, и, вся промокнув, Маша ловила ладонью теплые капли. Глебов укрыл ее пиджаком, обнял за плечи и очень близко увидел глаза, светло-серые на смуглом лице, завиток ее мокрых волос, едва заметную родинку около брови и губы, влажные от дождя. Словно вернулся опять в свою сказку о той, им придуманной, и вот она снова, живая и близкая, была вместе с ним. И она тоже вся потянулась к нему, стала ближе, чем прежде. Но это длилось секунду: еще не успело смолкнуть эхо гудка, а она уже чуть отстранилась.

— Я много выпила. Я совсем потеряла голову. — Маша закрыла глаза, отдалилась куда-то.