Лев Ющенко - Дом над рекой

— Точно.

Глебов еще дальше отставил бутылку.

— А если так? — Он продлил черточку «моста» на запыленном столе. — Не мост над рекой. А тоннель под рекой. И дальше — сквозь горы — напрямую к заводам. Дорога сократится километров на сто.

Можайкин долго молчал, смотрел на схему и думал, наконец негромко сказал:

— Смотри, какой глазастый: углядел. — Он машинально налил и выпил коньяк. Нащупал на столе зажигалку и закурил. Острый голубой огонек газовой зажигалки так и остался гореть в его крепко сжатой руке. — И как это ты додумался?

— Да так как-то, — ответил хозяин. — Без кибернетики. Старым дедовским способом — пошевелил мозгами.

— У предков учился? Мол, Архимед — в ванне, Ньютон — в саду, а я — в пустой квартире. — Внезапно и бешено рыжий Можайкин обрушил свой мужицкий кулак на эти «горы» и «реки» на запыленном столе. — Так что же ты раньше молчал?!

— А я давно предлагал!

— Кому?

— Начальству! Еще до тебя. И мне ответили! Мол, дорогой товарищ, не занимайтесь химерами. Мол, где это видано — строить мост под рекой? Мол, идите, дорогой товарищ, и занимайтесь своими делами.

— А ты? Повернулся и вышел?

— Ушел заниматься своими делами.

— Ах ты, красна девица! Напоролась на динозавра — и сразу лапки кверху?

— А что мне, грудью на амбразуру?

— Да! — заорал Можайкин. — Грудью! Или пускай другие? Я, например? — Он снова налил, и залпом выпил коньяк, и склонился над столом с еле заметными пыльными черточками и кружочками. — Вот додумался, дьявол! Просто и…

— Рискованно, — подсказал Глебов. — Рискнешь — сорвешься. И не быть тебе ба-а-альшим человеком. — Не принимая все это всерьез, он взглянул на часы. — Ну, шутки шутками, а мне нужно собираться. Скоро придет такси.

Он открыл пустой чемодан, который стоял на столе, и стал укладывать полосатый купальный халат.

— Да брось ты свои тряпки! Никуда не уедешь!

— А как же Черное море, пальмы и девушки? — спросил хозяин, с заметным удовольствием укладывая халат. — Ты же сам говорил.

— Никаких девушек! — зарычал рыжий гость. — Иди сдавай билет! У тебя сохранился чертеж и расчеты?

— Как говорила та обезьяна, начнем все сначала?

— Ладно, остряк! Утром пойдем к министру. Он-то рискнет.

— Он рискнет, он министр. А вот хочу ли этого я? — Глебов уложил в чемодан и пижаму.

— А что тебе терять? Эти голые стены? Да едем ко мне! Эту пустую квартиру обменяешь на территорию, равную Бенилюксу. Представляешь, сколько там девушек?!

— Заманчиво. — Глебов прикинул, как положить туфли с медными пряжками. — Но зачем я тебе?

— Умеешь шевелить мозгами. Тебе бы еще научиться…

— Теперь уже поздно, — перебил Глебов.

— Поздно? А это? — Можайкин кивнул на запыленный, разрисованный стол. — Так и оставишь?

— Бери, владей. — Глебов уложил в чемодан новенькую рубашку в хрустящем прозрачном пакете.

— Ты же знаешь, не удержусь, возьму! И завтра пойду к министру. Один пойду! — Выкрик Можайкина гулко отдавался в оголенной квартире.

Глебов ему не ответил; торопясь, укладывал в новенький чемодан лакированной кожи еще одну новенькую вещицу и уже весь был не в этой гулкой пустынности своего дома, а там, в синих далях, где его ожидала иная, и тоже с иголочки, новая жизнь.

И конечно, Можайкин, умный мужик, это понял; но не таков он был, чтобы сдаваться, и, прищурясь, зорко следил за хозяином, чтобы уловить в нем сомнение и сразу атаковать.

— Значит, молчишь? Убегаешь? — Не сводя глаз с хозяина, он по-братски разделил последний глоток коньяка, разлил из бутылки в свой граненый стакан и в щербатую чашку: использовал, рыжий хитрюга, и силу мужского застольного братства.

Тут начали бить часы на стене, дедовские часы с медной гирей и фигурным маятником, — последняя ценность, которую почему-то не увезла с собой бывшая жена.

Било семь — ровно девятнадцать ноль-ноль. И Глебов с облегчением вспомнил, что ему уже ехать в аэропорт. Подойдя к окну, он посмотрел вниз. У подъезда стояла серая «Волга» с темными шашечками на борту; и таксист в фирменном картузе оглядывал окна, ждал своего пассажира.

— Эй, шеф! — крикнул Глебов. — Скоро приду!

Торопясь, он закрыл обе створки окна, плотно захлопнул форточку и стал накрепко, наглухо — на весь месяц — задвигать тугие запоры. И тут услышал у себя за спиной:

— Опять оставляешь меня одного? Как тогда, в Каменке?

И что-то вдруг поразило, сковало его — и сами эти слова, и то, как были сказаны, с силой и злостью, кого-то напомнившей. Будто у него за спиной был вроде бы не Можайкин — и он и не он — и если сейчас оглянуться, то в сумраке комнаты над запыленным столом увидишь кого-то другого. Но вот кого, Глебов вспомнить не мог.

А секунду спустя эта странная мимолетность ослабла, померкла и угасла совсем, и Глебов так и не оглянулся, не вспомнил.

Да и не хотел ни о ком вспоминать; стоял у окна и за тусклыми стеклами видел не узкий арбатский проулок с асфальтовой мостовой и чахлыми тополями, не крыши окрестных домов и домишек, а только небо над ними, предзакатное, мягкое, тихое, еще голубое, но уже в розовеющей дымке, безмятежное небо, в котором с легким, радостным криком кружились ласточки и острыми крыльями рассекали розоватый, дымчатый воздух; и Глебов весь был уже в той голубой высоте, в том покое — над тополями, проулками, крышами — в своей волшебной и розовой дали…

Но теперь-то он знал: те слова и тот голос у него за спиной напомнили ему лейтенанта. Вот так, будь он жив, с той же силой сказал бы и лейтенант — и думал он так, и лет ему было бы столько. И Глебов сжал в руке медный ключ с его именем, словно ключ к самому себе. Вдруг в коридоре стукнула дверь, послышались легкие шаги. Узнав их, он вспомнил о Маше, тотчас встал, зажег свет, посмотрелся в зеркало и вышел из каюты.

Маша шла навстречу ему по коридору: легкая, в очень нарядном, сверкающем платье, которое ловко и точно облегало все ее тело и обнажало худощавые, смуглые плечи.

— Какая красивая!

— Красивая я? Или платье? — Улыбаясь, она оглядела свой новый наряд. — Вам нравится? Знаете, сшила перед отъездом в отпуск, собиралась на курорте кого-нибудь ослепить. Да все не было случая.

— Неужели никто не ухаживал?

— Что вы! Но это платье я сшила не для всех, а только для одного.

— И наконец он явился.

— Вот еще! — засмеялась Маша. — Просто я собралась танцевать.

Что-то в ней опять переменилось: словно и не было трудного разговора в каюте. Или, владея собой, она только делала вид, что для нее все прошло без следа?..

Они вышли на палубу. За бортом в темной воде бежали белые гребни волн. Ни берегов, ни огней, только тьма и яркие звезды. А танцы были в уютном заветрии, на корме, где горели разноцветные лампочки и гремел корабельный динамик. И там, в неописуемой толчее, все танцевали с каким-то безоглядным азартом, с какой-то особенной, полнейшей отдачей, наверное, потому, что уже плыли на север и за кормой оставался последний безоблачный курортный денек.