Лев Ющенко - Дом над рекой

— А я в чем виноват?

Она, не ответив ему впрямую, не зная, что отвечать, и беспомощно перебирая пальцами складки своего одеяла, прошептала, что все равно, мол, жизни у них не будет.

В ней исчезла прежняя искренность и открытость, и, разговаривая с ним, она все ниже опускала и прятала глаза, боясь, что в них он прочтет совсем не то, что в ее словах.

— Я не узнаю тебя, — сказал он. — Ты только слово в слово повторяешь мне то, что я уже выслушал от твоего отца.

— Возможно — ведь я его дочь. — Тоня совсем отвернулась и снова заплакала; и больше не сказала ему ни слова.

А Илья Николаевич стоял в коридорчике у самой двери и, не скрываясь, покашливал и громко шелестел газетой: не мешал им, но и не оставлял их наедине.

Баженов вышел из комнаты, и Илья Николаевич, вероятно решив, что тот во всем уже убедился и что говорить им более не о чем, распахнул перед ним дверь и, усмехнувшись, бросил вслед, на прощание:

— Придешь — не впущу!

Дверь захлопнулась.

Выйдя из дома, Баженов посмотрел на Тонины окна. Илья Николаевич стоял у окна: хотел убедиться, что тот ушел окончательно и, может быть, к счастью, никогда не вернется.

Он закурил, поднял воротник пальто и устало побрел переулком к себе домой. Было морозно, шел снег.

А дома, поужинав, он долго сидел в своей комнатушке, не зажигая света, пока к нему не вошла мать. Она уже знала, что Тоня больна, об остальном же, хотя он ей не сказал, догадалась сама.

— Сынок, а если мне ее навестить? — Мать присела к нему на тахту. — Ну что-то купить ей, сготовить обед. Все же я сделаю лучше, чем Тонин отец.

— Нет, мама, не надо.

Мать хотела что-то сказать, но на столе вдруг зазвонил телефон, и она, торопясь, сняла трубку. Это был он, отец, — уже доехал до места. Мать, поговорив с ним, расспросив о здоровье и взяв с него слово беречь свое сердце, передала трубку сыну и шепнула при этом:

— Успокой его, не волнуй, он еще болен.

Откуда-то издалека, через тысячу верст, из лесного поселка, донесся к Баженову усталый голос отца:

— Ты видел Тоню? Ты все ей передал?

— Да, папа, я все передал, — не беспокойся, пожалуйста.

— Что же она ответила?

— Папа, поверь, все хорошо.

Но эта святая ложь, конечно, не обманула отца.

— Сынок, я всю дорогу, весь день думал об этом. Ты прав, в ваш век я уже, кажется, старомоден. Но иначе я не могу… Ну, хочешь, я встану перед ней на колени? Ради тебя, сынок.

— Ну что ты, отец! Не говори так.

— Да, перед ней я готов на колени. Но перед ним, Ивкиным, — никогда! Даже ради тебя, сынок. Передай это Тоне.

В телефонной трубке что-то прошелестело, и женский голос сказал, что время их разговора уже истекло.

— Сынок, ты скажи ей об этом!

— Папа, ты не волнуйся! Я завтра увижу ее и все передам. Ты слышишь, я все передам! Ты слышишь меня?

Отец уже не ответил, и Баженов не знал, успел ли отец услышать о том, что завтра он, сын, непременно увидит Тоню и все ей передаст: в эту минуту Баженов и сам в это верил…

Однако ни завтра, ни через неделю он ее не увидел и ничего ей не передал: Тоня была больна.

Каждый вечер после работы он шел в ее переулок, к ее дому, и стоял под окном. Свет в ее комнате, у постели, был по-прежнему затемнен: Тоня лежала там в полумраке. Подняться по лестнице и позвонить у знакомой двери он не решался, знал, что Илья Николаевич ему не откроет, а снова ссориться с ним не хотел. И часами простаивал около дома, курил, замерзал, и все ждал, что вот вдруг Тоня сама подойдет к окну и увидит его; это была его единственная надежда.

Но за все вечера Тоня ни разу не подошла и не откинула штору. Она даже не знала, как близко к ней, у порога, стоит человек, которого Тоня, может быть, все еще ждет.

Зато отец ее это знал. Он то и дело появлялся в окне и смотрел на Баженова, ожидая, что тот не вынесет его осуждающих взглядов и уйдет наконец. А Баженов надеялся, что первым не выдержит Тонин отец, окликнет его, впустит в дом и позволит увидеться с дочерью, — и не только увидеться, но и побыть с ней, поговорить наедине.

Увы, с каждым вечером, проведенным у Тониного окна, надежда эта слабела: Илья Николаевич был неуступчив. И однажды он показался в освещенном окне не один, а с молодым человеком, в котором Баженов узнал того самого Васю: «Уж лучше Вася, чем ты». Они говорили о чем-то, смеясь, и курили, пуская дым в открытую форточку. И было ясно, что Илья Николаевич не без умысла подвел этого Васю к окну, под которым внизу, на заснеженной мостовой, одиноко стоял Баженов: Илья Николаевич давал Баженову убедительный и наглядный урок.

Потом этот Вася отошел от окна и исчез в глубине квартиры, наверное в комнате Тони, а Илья Николаевич очень плотно зашторил окно, не оставив Баженову ни щелочки света, ни малейшей надежды. И что там было у них, Баженов уже не видел.

Тогда он ушел домой и несколько дней подряд, ломая и сдерживая себя, не появлялся у Тониного окна.

Когда же пришел через неделю, то увидел, что свет в ее окнах совсем не горит. На всякий случай он позвонил в дверь. Ему никто не ответил, и он решил, что Тоня уже на работе. Однако, тут же позвонив ей в клинику, он узнал, что Тоня взяла отпуск из-за болезни и куда-то уехала вместе с отцом.

— А куда, вы не знаете? — спросил он.

— Кажется, в Ярославль.

Под Ярославлем жила Тонина тетка, сестра Ильи Николаевича, и он, конечно, увез дочь туда, в глушь, в провинцию, подальше от молодого опасного человека. Совсем как в старинных романах о несчастной, преступной любви.

Баженов и сам взял бы отпуск и уехал куда-нибудь разгонять тоску, но уже был декабрь, конец года, и до сдачи нового дома оставались недели. С утра и до ночи он был на площадке, помогал, подгонял, спасал план, работал так, что без сил засыпал в автобусе или в метро по дороге домой.

И работа отчасти спасала; иногда ему даже казалось, что все уже позади, все забыто и уже начинается какая-то светлая, бездумная, покойная жизнь.

Но такие голубые минуты случались нечасто. К тому же кроме работы был и свой дом, своя комнатка, тишина, одиночество, долгая зимняя ночь. И если правда, что страдания очищают человека, то в эти ночи и дни душа его стала, наверное, чиста и прозрачна, как капля родниковой воды. И странные, незнакомые мысли являлись ему. Почему, думал он, все так сложилось, что их разлучило? Должна же всему быть причина.

Может быть, думал он, все началось еще там, в сорок первом, под Выборгом, у озера Суоярви, у шоссе, где горели фашистские танки, у той последней, кровавой черты, у которой остались лишь двое: их будущие отцы. О том, что случилось тогда, знают только они. Об этом нигде, ни в каких воспоминаниях нет ни строчки, ни слова. Но все равно это где-то хранилось, и, сохранившись, через многие годы с такой сокрушающей силой ворвалось в их жизнь и в жизнь их детей.