Лев Ющенко - Дом над рекой

Но что между ними было потом, Баженов уже не увидел. Оставив их, он метнулся по лестнице, вслед за сестрой, прыгая через ступеньки и надевая замызганный полушубок.

К его счастью, сестра еще не уехала — сметала снег со своего «Москвича»; и когда он выбежал из подъезда, в полушубке и с шарфом в руках, и крикнул ей на бегу: «Люська, скорей!», она поняла его с полуслова, как бывало у них еще в детстве…

«Москвич» рванул с места, и минуту спустя они уже мчались в потоке машин, особенно нетерпеливом в эти последние часы старого года. Сестру ни о чем не надо было просить, она сама все понимала. Крепко сжав руль, она гнала по улицам, не жалея свою машину. У какого-то перекрестка она с силой нажала на тормоз, и кто-то позади них, не успев притормозить, стукнул их в бампер. Люся даже не оглянулась. Сейчас она снова стала такой же, какой всегда была для него: старшей сестричкой, которая с детства защищала его, братца-кролика, от злых мальчишек и всяческих бед. Она и теперь пыталась спасти его и безжалостно гнала свою малолитражку.

И все же они опоздали. Когда машина, визжа тормозами, влетела в тот переулок, где жила Тоня, Баженов сразу увидел, что свет в ее окнах уже не горит. Правда, Тоня могла быть и там, в темноте, у окна. Он выскочил из машины, вбежал по лестнице и стал звонить и стучать кулаками в знакомую дверь. Увы, там не было никого, и он бросился вниз.

Сестричка, умница, уже развернулась в обратную сторону и сразу дала полный газ. Завизжали покрышки, «Москвича» крутануло, и они понеслись на Ярославский вокзал.

На улице вереницей мелькали огни и рекламы: город входил в новогоднюю ночь. Было почти десять часов. До отправления поезда, в котором Тоня должна была ехать на дачу, оставались минуты. Они выехали на Комсомольскую площадь и, обгоняя машины, остро рискуя, пробились к вокзалу.

— Ты знаешь что, — торопливо сказала Люся, — ты все-таки приезжай к нам в компанию. Один или с ней. Я тебя все равно буду ждать. — Она резко затормозила у самого тротуара: — Ну, беги, братец-кролик, беги! И счастливо тебе!

Уже на бегу он взглянул на часы. Купить билет он не успевал. Последней минуты хватило только на то, чтобы в вокзальной толкучке найти свой поезд и добежать до вагона. Едва он вскочил в вагон, дверь с шумом сомкнулась.

Постукивая на стрелках, электричка набирала скорость. Баженов постоял в тамбуре и закурил. Если отец Тони не ошибся, она должна быть где-то в этом поезде. Сквозь застекленную дверь он оглядел весь вагон. Пассажиров было немного. Одни, озабоченные, с сумками и авоськами, спешили из столицы домой, другие, беспечные, с лыжами и гитарами, ехали в лес, в снега, в ночь, на свои дачи или к жарким кострам. Тони среди них он не увидел. Тогда он вошел в вагон и, пройдя его весь и на всякий случай оглядывая пассажиров, перешел в другой тамбур. И оттуда, опять сквозь стекло, осмотрел соседний вагон — Тони там не было.

Он нашел ее лишь в конце поезда. Сначала, из тамбура, он увидел не Тоню, а ее бородатого друга. Вася сидел и держал на коленях авоську с бутылками. Его соседкой была розовощекая, рыженькая и пухленькая девица в беличьей шубке. А напротив них, у окна, спиной к Баженову, сидела Тоня. Он сразу узнал ее по вязаной шапочке и по тому бело-красному шарфу, который когда-то принес к ней домой. Она повернулась к сидевшему рядом с ней мужчине, и Баженов увидел ее лицо. Она улыбалась этому человеку и казалась веселой.

Баженов поднял воротник полушубка и прошел по вагону. В полушубке Тоня его не узнала. Да и слишком была увлечена своим собеседником. Тот рассказывал ей нечто смешное, и она хохотала.

Пройдя мимо них, Баженов закрыл за собой застекленную дверь и только тогда обернулся. Нет, там, за стеклом, Тоня, хотя и бледная, не выглядела несчастной. Ее, вероятно, вполне устраивал этот сосед, Васин друг, «нужный мужик», проявлявший к ней знаки внимания, этот удачливый дядя в куртке-дубленке и с японским транзистором на ремешке. У него были черные усики, очень красные, влажные губы и липкий взгляд человека, который возьмет все, что плохо лежит, и даже то, что лежит хорошо, но к нему слишком близко. И времени он не терял: болтая с Тоней, проворно чистил ей апельсин и протягивал дольки. Тоня брала их, смеясь, и было совсем непохоже, что она в самом деле кого-то ждала, — к примеру, Баженова…

И он отвернулся от застекленной двери. В тамбуре было холодно, вагон раскачивался и гремел. Ему хотелось курить, и вместе с сигаретной коробкой он вытащил из кармана и помятую бумажку, о которой забыл. На ней сестра написала ему адрес и телефон. Он вспомнил ее слова и, пытаясь уже не думать о Тоне, взглянул на часы. Если на первой же остановке сойти, думал он, и пересесть на встречную электричку, то можно успеть до двенадцати ночи в то шумное, людное и веселое общество, о котором ему говорила сестра. А это сейчас именно то, что нужно ему. Иначе, в тягостном одиночестве, эта ночь будет длиться для него бесконечно, как пытка.

На первой же остановке у него хватило сил покинуть вагон, даже не оглянувшись на Тоню. Но, ступив на платформу, он сразу же подошел к тому окну, где она сидела. Оттуда слышались громкие голоса. Тоня тоже смеялась, глаза у нее блестели, из-под шапочки выбилась прядь волос. Она, конечно, не знала, что он, Баженов, стоит близко к ней. Их разделяло только стекло, разрисованное морозом. И, постояв рядом с ней и убедившись, что ей хорошо и без него, он хотел было уйти совсем, — как внезапно она отвернулась от своих веселых соседей и посмотрела в окно.

Она вгляделась в темень и ночь, и в лице ее все угасло, померкло, губы сжались, улыбка исчезла, в глазах была боль и тоска: словно она вдруг сняла с себя маску, от которой безмерно устала. Сквозь ледяной узор на стекле она смотрела на эту заснеженную платформу, тускло освещенную фонарями, на лес, белевший во тьме, на какого-то человека в полушубке, стоявшего у ее окна. Она смотрела сквозь весь этот мир, не узнавая в нем никого и не видя в нем ничего, кроме своей опустошенности: для нее что-то кончилось и ушло навсегда.

Тогда Баженов приблизил лицо и взглянул ей в глаза. Она вздрогнула, не узнавая его. Он стукнул в окно: мол, это я, тебе не мерещится. Она отшатнулась, — она уже не ждала и не верила. И вдруг он ясно, в отчаянье понял: он дрогнул и отступил в бою за свою любовь.

Он еще хотел было войти обратно в вагон, туда, к Тоне. Но дверь с шумом сомкнулась, и поезд сразу же тронулся. И минуту спустя огни электрички исчезли вдали, в ночной зимней мгле.

Иногда в суете дней, в беспокойной столичной жизни, где-нибудь в быстротекущей московской толпе — в толчее магазина, на людном проспекте, в вагоне метро — перед ним вдруг возникнет девичье лицо, чуть скуластое, юное, русоволосое, неуловимо чем-то знакомое, и он долго и с тайной надеждой всматривается в него, словно все еще веря в какое-то чудо, хотя умом он, Крылов, взрослый мужчина, писатель, все понимает и знает, конечно, что чуда не будет и в тот последний день своей юности, за белую дверь, к своей Юльке, он уже никогда не вернется. И все же вот в такие минуты иногда возвращается.