Лев Ющенко - Дом над рекой

Крылов же с Дворцовой площади пошел на почтамт. В узкой улочке у почтамта стояли обозы беженцев, а сам зал почтамта с его высокими сводами и тусклым светом был похож на вокзал: всюду узлы и чемоданы, всюду люди без крова, бежавшие от войны, — кто спал на полу, кто баюкал ребенка, кто стоял в бесконечной очереди к заветному окошку с надеждой на весточку от своих потерявшихся близких. Часа через два и Крылов получил свой конвертик с запиской от Юльки. Он узнал, где ее приютили и, покинув почтамт, торопясь, устремился в тот дом, на Фонтанку.

Пришел он туда уже в сумерках. Дом на Фонтанке за узорной чугунной решеткой оказался каким-то учреждением. После долгих и строгих расспросов сторож впустил его и повел коридором в подвал, в общежитие беженцев. Под низким каменным сводом петровских времен теснились железные кровати с солдатскими серыми одеялами. Юлькина койка стояла в углу, и на подушке лежал знакомый Крылову пестрый халатик. На стене висела цветная картинка: Ворошилов на белом коне. Но самой Юльки не было, да и другие кровати в подвале были пусты.

— Все на трудфронте, — пояснил ему сторож, — роют окопы. А когда их отпустят, не знаю. Наведайся завтра, молодой человек.

Он написал Юльке записку, положил под подушку и вышел из дома. Уже стемнело, всходила луна, в канале Фонтанки поблескивала вода, нигде не светилось ни огонька. Для Крылова это была уже третья ночь без отдыха и без сна, и он, едва держась на ногах, побрел к своему другу.

Дом Алеши стоял на бульваре и был когда-то дворянским особняком. На мраморной выщербленной лестнице луна сияла в осколках нарядного витража.

Дверь открыл сам Алеша, очень усталый, потемневший лицом, но уже в другой, новенькой гимнастерке.

— А-а, это ты, — сказал он Крылову, — заходи.

Полутемным и захламленным коридором коммунальной квартиры Алеша провел его в свою комнату и познакомил с женой, молоденькой, хрупкой, печальной блондинкой. Она была почему-то в пальто с меховым воротником, а у нее на коленях, с куклой в руках, сидела девочка лет четырех, Алешина дочь, тоже одетая, словно в дорогу, в теплое пальтецо.

— Помоги-ка, — сказал Алеша, затягивая чемодан. — Сейчас увезу их на вокзал, и пусть уезжают на восток первым же поездом.

— Куда же мы ночью? — возразила жена. — Может, завтра?

— Нет, нет, сейчас же, — торопился Алеша.

Крылов помог ему увязать чемодан, но от усталости мало что соображал и, привалясь потом на диване, уснул, кажется, еще до того, как все ушли на вокзал…

А утром, проснувшись, нашел на столе ключ и записку: «Если хочешь, живи у меня. Я на фронте, под Пулково». И его поразило соседство двух слов — «фронт» и «Пулково»: ведь это уже пригород. Вот почему, понял Крылов, Алеша так торопился.

Кое-как он умылся, согрел себе чай на коммунальной плите, закрыл Алешину комнату и, положив ключ под коврик, ушел.

Весь день Крылов ездил по городу и занимался своими делами, а к вечеру снова зашел в тот подвал на Фонтанке. Юлька еще не вернулась, записка лежала у нее под подушкой.

Ее не было несколько дней. Он уже стал работать в центральной газете военным корреспондентом и сутками пропадал на фронте, а фронт был уже трагически близок к окраинам города.

Только через неделю, придя на Фонтанку и спустившись в подвал, он увидел там Юльку. Она лежала на койке в дальнем углу и, сжавшись, с каким-то испугом смотрела, как Крылов приближается к ней: не верила, что это он. Да он и сам едва узнавал свою Юльку: лицо похудело, губы стали бескровны, в глазах боль и усталость и почти ничего от той прежней, беспечной девчонки. Присев к ней на койку, он взял ее руку, всю в кровавых мозолях, в грязных бинтах, и Юлька сразу сказала ему, что их отпустили на отдых, на целых два дня. Двое суток могла она жить не в окопе, не с лопатой в руках, не под пулями, а в этой теплой постели, под каменным сводом подвала, и этим счастьем она, торопясь, поделилась и с ним.

Счастливые, покидали они этот подвал, еще не зная, куда им идти и что делать. Но едва они вышли на улицу, завыли сирены воздушной тревоги и их вместе с прохожими загнали в бомбоубежище. И там, в самом дальнем, полутемном углу, где-то под лестницей, украдкой от всех они с ней, не выдержав, поцеловались, и то был их первый такой не полудетский, не целомудренный поцелуй. Что-то в эти страшные дни изменилось и в них, и они, повзрослев, уже спешили слить свои жизни. Крылов сказал ей о пустой Алешиной комнате и о ключе, который лежал там под ковриком; и как только их выпустили из бомбоубежища, они сразу пошли в тот дом на бульваре.

И, войдя в его гулкий, безлюдный подъезд и поднимаясь по каменной лестнице, они целовались на каждой ступеньке, уже не сдерживая себя и допуская, что в Алешиной комнате наедине, за плотно закрытой дверью, в этот раз, может быть, переступят черту, которая их еще разделяла.

Однако все сложилось иначе. Ключа под ковриком не было, а из Алешиной комнаты слышались голоса. Крылов постучал, дверь открылась, и он, к своему удивлению, увидел жену Алеши, Тамару, исхудалую, бледную, всю какую-то нездоровую.

— Вам кого? — спросила она.

— Разве вы не уехали? — пробормотал он растерянно.

Она не сразу узнала Крылова: в тот вечер видела мельком, но, узнав его, почему-то обрадовалась:

— А я ждала вас, входите.

Смущенные, они с Юлькой вошли. Маленькая Аленка с той же куклой в руках смотрела на них с любопытством.

— А ты будешь играть со мной? — тоненько пропела она, и Юлька сразу заулыбалась и потянулась к ней.

Крылов же спросил у Тамары, почему они дома, а не в эшелоне. Оказалось, в тот самый день немцы заняли Мгу, эшелон уже не проскочил и, простояв на глухом полустанке, под бомбами, вернулся обратно, на тот же вокзал. Об этом Тамара написала Алеше, и он ответил ей с фронта: мол, не горюй, береги себя, все образуется. Он и Крылову прислал письмецо — листок бумаги, сложенный треугольником, — и в нем просил позаботиться о жене: она больна, у нее слабое сердце.

И Крылов стоял и читал это письмо, когда за окном вдруг снова завыли сирены.

— Опять! — с досадой, без страха сказала Тамара. К тревогам привыкли: самолеты летали, а бомбы не падали. Так могло быть и в этот раз, и они не спешили в убежище, пока через минуту не услышали нечто совсем необычное: зенитки загрохотали не в одиночку, а разом, поспешно, даже с каким-то остервенением. Секунды спустя донесся и тяжкий грохот бомбежки. Задребезжали стекла, заплакала испуганная Аленка.

Крылов подбежал к окну. В чистом небе, в белых, реденьких облачках поблескивали самолеты. Их было много, и они приближались, а за ними по крышам волочился шлейф пыли и дыма.

— О доченька, господи! — простонала Тамара, бессильно, беспомощно прислоняясь к стене.