Лев Ющенко - Дом над рекой

А Юлька с плачем прижалась к Крылову, так, будто на всем белом свете только он мог спасти ее в эти мгновения. Бомбовозы гудели над ними, что-то дробно простучало по крыше, наверное зажигалки, и под самым окном, на бульваре, вдруг ярко и дымно загорелась трава. И вдали, над домами, уже поднимался исполинский столб черного дыма: клубясь, расплывался он в золотистом, закатном, еще солнечном небе, бросая на город зловещую тень. И как горько плакала Юлька, каким недолгим было их счастье! Война вновь настигла их и ворвалась в эту комнатку, и даже стены, приютившие их, содрогались от взрывов. И то, ради чего они шли сюда, в этот дом, то, что еще так недавно, минуты назад, для них было самым важным на свете, все это, опять затаясь, отступило от них среди грохота и огня.

Да, в тот день сентября завершилось окружение города. Линия фронта вокруг Ленинграда стала похожа на петлю-удавку, наброшенную палачом. Начиналась блокада: бомбежки, обстрелы, пожары, бесконечные очереди у столовых и булочных и пайка хлеба, почти уже невесомая.

Зато угроза штурма и уличных боев пока миновала, и тех, кто строил укрепления и баррикады, отпустили домой. Юлька тоже вернулась к себе на Фонтанку, в свой подвал с каменным сводом, и день спустя они встретились.

Она в дождливые сумерки пришла к нему в дом на Херсонской, где он работал. Жил он там же, в своем кабинете, и спал около телефона, стоявшего на столе. Телефон был последней и единственной связью с Большой землей, и Крылов целыми сутками не отходил от него, ожидая разговора с редакцией. Когда пришла Юлька, он тоже сидел у телефона, усталый и сонный: вернувшись с передовой, из-под Пулкова, всю ночь и весь день не мог получить связи с Москвой.

— Господи, как ты похудел! — встревожилась Юлька. — Ты голоден? Хочешь хлеба?

— Нет, что ты! — смутился Крылов.

Торопясь, она положила на стол полбуханки черного хлеба — богатство по тем временам.

— Не удивляйся, сегодня я продала на Кузнечном рынке мамино золотое кольцо. Мама простит, она добрая. Я ей все расскажу. — Юлька все еще верила, что когда-нибудь встретится с матерью.

— Конечно, — сказал он, поддержав ее веру, — твоя мама поймет нас и простит.

— Ладно, — вздохнула она, — у тебя есть кипяток? Я заварю чай.

У него был и сахар, и ужин у них получился почти довоенный. И хотя в комнате было холодно и за окном уныло лил дождь, и хотя Юлька была в своем ватнике, а Крылов не снимал шинели, они, устроившись на диване, пригревшись, довольны были и этим. Уютно светила настольная лампа с шелковым абажуром, стояла глубокая, редкая тишина: ни бомбежки, ни обстрела. Он брал ее огрубевшие, шершавые руки и согревал под шинелью. Пожалуй, впервые с начала войны он ощутил в те минуты покой. «Спи, спи, ты устал», — шептала она, и он, забыв даже о телефоне, незаметно уснул. Но и во сне он ощущал ее рядом с собой, и оттого его сон был так крепок, и для Крылова он длился не больше мгновенья. Однако, когда он открыл глаза, была уже ночь, и он проснулся от грохота: опять где-то близко разорвался снаряд. На окне, забитом фанерой, колыхнулась тяжелая штора из пыльного бархата.

А Юльки рядом с ним не было: укрыв его своим ватником, она в стареньком свитере сидела у телефона и что-то шила, склоняясь к столу. Лампу она прикрыла газетой, оставив себе узкую полоску света, и Крылов в полутьме ясно видел ее лицо, чуть скуластое, с прядью русых волос, с тонкой припухлостью губ, с глазами, о которых когда-то она говорила, что они цвета морской волны, и в которых теперь было не девичье, озорное лукавство, а какая-то трудная дума.

Вздохнув, она с тоской посмотрела на телефон: он молчал уже целые сутки. Молчала Москва. И хуже всего была эта гнетущая неизвестность. Одно они знали из сообщения радио: враг был вчера на пороге столицы. Неужели он уже в городе? Неужели бои идут на московских улицах и площадях? Нет, только не это! Пока держалась столица, и у них, у блокадников, оставалась надежда: Москва их спасет. И может быть, об этом и думала Юлька?

Крылов лежал и смотрел на нее, и вдруг опять услышал свист снаряда, такой угрожающе близкий, что невольно вжался в диван. Но за секунду до взрыва, еще до того, как зашаталась стена и в окне с треском вылетела фанера, еще до того, как погас свет и в темноте вскрикнула Юлька, еще в той тишине, разрываемой свистом снаряда, внезапно ожил и пронзительно зазвонил телефон. Он не смолк даже в грохоте взрыва, он повелительно звал к себе, и Крылов, вскочив, уже в темноте сорвал трубку и сквозь гул, еще сотрясавший стены, услышал очень издалека знакомый голос московской стенографистки:

— Здравствуйте! Будете передавать? — До нее, вероятно, донеслось эхо взрыва, и она, чуть помедлив, повторила настойчивей: — Вы можете передавать?

— Да, да, конечно! — закричал он. То был миг счастья: Москва стоит!

— Ну, диктуйте, записываю.

Юлька, чиркая спичками, уже искала листки его рукописи, которые со стола разлетелись по комнате; но ждать он не мог и сразу стал диктовать. За сутки ожидания у телефона он столько раз перечитывал свой репортаж, что помнил его почти наизусть. Одно мешало ему: над головой в темноте еще качалась тяжелая люстра, и ее ржавый, угрюмый, угрожающий скрип слышен был, наверное, и в Москве. И Юлька, умница, встала на стул и дотянулась до люстры; скрип оборвался. Потом она зажгла огарок свечи и, прикрывая ладонью слабенький огонек, поднесла поближе к Крылову — хотела и этим помочь. Она стояла с ним рядом, и он отчетливо видел, с какой тревогой она вглядывалась в его лицо и как жадно ловила его каждое слово: старалась понять, придет ли к ним помощь. Она должна была в это поверить, и он, диктуя, смотрел ей в глаза и для нее искал самые точные, сильные и самые правдивые слова, которые бы убедили ее. Он делал это для Юльки и потому, может быть, так легко находил и для газеты те самые убедительные, единственные слова.

И хотя против них было все — ночь, темень, взрывы, холодный ветер в разбитом окне, — он видел, как в Юльке крепла надежда: глаза ее успокоились и потеплели, и она наконец с облегчением улыбнулась ему в тусклом свете догоравшей свечи…

С той ночи Крылову казалось, что Юлька жила и держалась не столько своей пайкой хлеба, сколько надеждой. Увы, прошло еще много таких же тревожных, холодных и темных ночей, и уже выпал снег и начиналась зима, а к лучшему в городе ничего не менялось. Если что-то менялось, то к худшему. Не стало света, воды и тепла, и жизнь по каплям, как кровь, уходила из каждого дома.

Подвал на Фонтанке совсем проморозило, и Юлька жила теперь в Алешином доме вместе с Тамарой и помогала ей и Аленке: днем ходила за водой на Неву, а с ночи стояла в очереди за хлебом.

Иногда и Крылов приносил им два-три сухаря. За хлебную пайку умелец-мастеровой склепал ему из большого керосинового бидона печку-буржуйку, и Крылов приладил ее в Алешиной комнате. Печка почти не дымила, и, пока в ней горели книги или обломки Алешиного письменного стола, от нее шло тепло. Маленькая Аленка, слабенькая и молчаливая, закутанная в старое ватное одеяло, часами сидела у огня, ожидая, когда ей дадут кусочек хлебца и кипятку.