Лев Ющенко - Дом над рекой

Обратно он не летел самолетом, а ехал в старой полуторке, груженной мешками с мукой. От самого Тихвина более суток он и шофер тряслись по ухабам в бесконечной колонне грузовиков и, наконец, поздним вечером, стали спускаться с пологого берега на гладкий ладожский лед. В морозной тьме по бескрайнему озеру до самого горизонта тянулась двойная цепочка автомобильных огней, — за Ладогу и обратно. Машины шли, не таясь, с полным светом; и вместе со всеми, то быстро, то медленно, полуторка покатила вдоль снежного вала, ограждавшего трассу.

Вдруг, в который раз, машина остановилась, впереди опять была пробка. Фары погасли, водитель привычно склонил голову на баранку и задремал. Крылов вылез из кабины и, согреваясь, потоптался на льду. Отходить от полуторки он опасался, там был его вещмешок. Но и отсюда он видел, как навстречу с блокадного берега вереницей катились машины, забитые до отказа людьми: и бывшие городские автобусы, еще сохранившие свои рейсовые номера, и затянутые брезентом автофургоны, и открытые всем ветрам грузовики. Даже бензоцистерны, пятнистые от маскировки, были облеплены скрюченными, полуживыми, коченеющими на морозе человеческими телами, — лишь бы им продержаться до восточного берега. И где-то там, среди них, думал Крылов, могла быть и Юлька. И как он хотел, чтобы она была там, среди тех, кто уже вырвался из блокадного ада и близок к спасению, к хлебу, к теплу; и как боялся, что она в самом деле в какой-то из этих машин, проносящихся мимо, и он разминется с ней здесь, на ладожском льду, и они надолго потеряют друг друга.

Лишь к ночи достиг он конца ледовой дороги и оказался на железнодорожной станции. У платформы лежали мешки с мукой: дальше их везли поездами. А машины, разгрузившись, уходили обратно, за Ладогу. Только немногие шли напрямую в город, и в одной из них он и поехал дальше — на этот раз не в кабине, а в кузове, под брезентом, на каких-то ящиках и мешках.

Было морозно, да еще с ветерком, и, пока они ехали по разбитой дороге, гремя и подпрыгивая, Крылов коченел в своей потертой шинелишке и в сапогах, но вещмешок держал крепко.

Глубокой ночью, уже в городе, на Петроградской стороне, машина остановилась, и его окликнули из кабины:

— Эй, лейтенант, слазь! Тебе, на Фонтанку, — прямо.

Он выбрался из-под брезента и спрыгнул в снег. Машина двинулась и свернула в проулок, а он закинул мешок на плечо и пошел дальше по улице, по колее, пробитой в сугробах. Смутными тенями его обступили неживые дома. Ни искры света, ни звука, ни огонька, лишь снег и лед да обросшие инеем трамвайные провода: не город, а ледяной и застывший в тумане призрак, и тишина была не ночной тишиной, а могильным безмолвием.

Так шел он час, шел другой, не встречая живой души, слыша только хруст снега и битого стекла под ногами, и эхо его одиноких шагов угасало во мгле среди каменных, обледенелых стен.

Наконец он вышел к Неве. С реки потянуло обжигающим холодом. А у самого моста из мглы вдруг возникла фигура с винтовкой, во флотском тулупе.

— Стой! Кто идет?

— Свой! Свой! — обрадовался Крылов.

Часовой с голодным, отечным лицом взял его пропуск и посветил фонариком:

— А пропуск-то сегодня кончается. Действителен по 31 декабря. Ну да ладно, пока проходите.

Истекала последняя ночь сорок первого года и, вспомнив об этом, Крылов ускорил шаги и почти побежал через мост на тот берег.

Дом на Фонтанке, тоже весь занесенный снегом, он отличил от других и узнал по узорной решетке старинных ворот. Одолевая сугроб, Крылов протиснулся в полуоткрытую парадную дверь и по узкой каменной лестнице спустился в подвал, в общежитие. В темной комнате, куда он вошел, было свежо и морозно, словно на улице, без малейшего запаха человеческого жилья. Он зажег спичку и огляделся.

На низком сводчатом потолке поблескивал иней. Оголенные железные кровати стояли теперь как попало, и лишь на одной из них лежал кто-то, с головой укрывшийся одеялом, до странности прямой и неподвижный.

Самый дальний угол подвала, где стояла Юлькина койка, терялся во мраке, и, пока Крылов пробирался туда, у него еще оставалась надежда.

Но и эта кровать оказалась пуста. Под ней виднелся все тот же знакомый ему чемоданчик из Выборга, над ней висела все та же цветная картинка — Ворошилов на белом коне, но самой Юльки не было. Спичка еще горела, и Крылов, торопясь, откинул подушку, надеясь найти там записку; там лежала какая-то сосновая щепка, до половины изжеванная. И на ней, окаменевшей от мороза, отпечатался след чьих-то голодных зубов: конечно же Юлькиных.

Спичка погасла, и он, потрясенный, стоял в подвальном безмолвии, всем сердцем предчувствуя что-то недоброе. Потом все же нацарапал карандашом записку для Юльки и положил ей на подушку. А ее заледенелую щепку он взял с собой.

Уже под утро, перед рассветом, отшагав еще десяток кварталов, он в поисках Юльки свернул на бульвар, к дому Алеши. Небо чуть посветлело, угадывались очертания крыш и каких-то незнакомых ему развалин, их не было раньше, и он шел и вглядывался в полутьму, пытаясь различить силуэт старинного особняка. Однако и на том месте, как показалось Крылову, темнели бесформенные руины. И, подойдя, он узнал в них бывший Алешин дом: сквозь черный, выгоревший скелет слабо просвечивала рассветная мгла. Висящая в пустоте мраморная лестница, по которой, когда-то он поднимался, была засыпана головешками и кусками горелого кровельного железа. А из окна Алешиной комнаты так и торчала жестяная труба, изуродованная пожаром и уже присыпанная снежком.

Крылов постоял и, снова вскинув мешок, пошел дальше, его последней надеждой был дом на Херсонской: может быть, там он найдет если не Юльку, то хотя бы весточку от нее.

Улицы были темны, но уже не безлюдны, кончился комендантский час, и на Невском ему повстречались несколько человек, тащивших ведра и котелки с водой. Потом прогрохотал грузовик, увозивший свой скорбный груз на Пискаревское кладбище. Но Крылов искал свою Юльку только среди живых.

Стало светать, и где-то на улице, увидев у булочной длиннейшую очередь, он приблизился и, медленно проходя, стал вглядываться в лица людей, все похожие, одинаково закопченные дымом, все в грязных морщинах, опухшие. Лишь по одежде, да и то не всегда, можно было понять, кто перед ним: девочка или старик, женщина или мальчишка. И одинаковы были они и в том, с какой голодной тоской, какими глазами смотрели в его сторону. Нет, не на него, фронтовика в лейтенантской шинелке, а на его армейский мешок, в котором мог быть и кусок хлеба. И он невольно покрепче прижал вещмешок, потому что с последней надеждой он нес этот хлеб своей Юльке…

Едва войдя в дом на Херсонской, едва поздоровавшись с теми, кто был еще жив и работал, Крылов спросил, есть ли письма. Одно письмо ему было — из госпиталя, от Алеши. Значит, жив он! И еще, сказали Крылову, приходила неделю назад какая-то девушка. Узнав, что он не ранен и не убит, а еще где-то на фронте, под Тихвином, она посидела тут, в проходной, погрелась возле печурки и ушла, сказав, что к Новому году снова придет. А куда ушла, не сказала, и никакой записки ему не оставила.