Лев Ющенко - Дом над рекой

В то лето, накануне войны, Юльке было семнадцать, а ему девятнадцать, и тот день начинался для них как самый счастливый в жизни. Они жили в Выборге, Юлька только кончала школу, а Крылов уже сам добывал себе хлеб, работал в газете. В то воскресенье они хотели поехать загорать и купаться, и рано утром он шел к ней домой по тихому городку, мимо залива и старой крепости на островке, через пустынный парк с его желто-зелеными соснами и через площадь, вымощенную брусчаткой. Он думал о Юльке и торопился к ней, даже не замечая, что в этих привычных картинах воскресного утра уже что-то нарушилось. Зато на всю свою жизнь он запомнил, как тогда входил в ее дом: прохладный подъезд, деревянная, пологая лестница, ступени, обитые узкими полосками меди, и, наконец, ее белая, невысокая дверь.

Юлька, босая, в пестром халатике, открыла ему и впустила в квартиру. Окна были еще зашторены, и в сумраке комнат Крылов и она оказались совершенно одни: ее мать и отец накануне уехали в отпуск. Первый раз они были наедине и, смущаясь, с замирающим сердцем, уже упивались своим одиночеством.

— Хочешь, я приготовлю завтрак? — прошептала она, и он понял, что ей, как и ему, уже не хотелось куда-то идти и покидать это тайное уединение.

И само собой вышло так, что в то утро они никуда не поехали, а остались в квартире.

В полдень кто-то долго звонил и стучал им в дверь, но они, притихнув и притаясь, не ответили, бесконечно счастливые за этой белой, плотно закрытой дверью. Днем было жарко, и они то и дело бегали в душ, ходили по комнатам полуодетые, валялись рядом на широкой тахте, как на пляже, дурачились и целовались, и все это время то приближались к той тайной, запретной черте, которая их еще разделяла, то опять от нее удалялись; и не потому, что боялись, нет, скорее, наоборот, — настолько поверили, что оба уже нашли то, что нельзя потерять, и теперь могли не спешить: все у них было еще впереди.

Лишь на исходе дня наконец они вышли из дома и на улице, в толпе, стоявшей у репродуктора, услышали о войне. И только тогда Крылов оглянулся и посмотрел вокруг. У границы, на той стороне залива, клубились черные, дымные облака. В небе над городом кружил самолет. Грохотали по мостовой армейские запыленные грузовики. Радио говорило, что враг наступает. И что же Крылов ощутил? Не испуг и не страх, не растерянность, а чувство вины и досады: целый день, уже много часов, бушевала война, а он даже не знал о ней и еще ничего не успел совершить. Даже Юлька, девчонка, поняла его нетерпенье, и, когда он сказал, что сейчас же пойдет к себе на работу, в редакцию, Юлька его не удерживала. Хотя в глазах у нее были слезы: ведь так внезапно она оказалась совсем в одиночестве, без отца и без матери, одна в своем пустом доме, который вдруг охватило пожаром войны.

— Что же будет теперь, — всхлипывала она, — что же мне делать, Юра?

И рядом с ней, испуганной и беззащитной, он, сам юнец, впервые, кажется, ощутил, что такое быть взрослым: это значит нести в себе боль и судьбу близкой души. Но что он мог ей ответить? Ворвется ли враг в ее дом? Он и сам, конечно, не знал. Юлька могла только ждать, пока вернутся родители, ждать их до последней возможности.

И как долго она ждала! Не день и не два, а до самого августа, пока не был оставлен их город. Но мать и отец к ней так и не вернулись, даже не прислали ей весточку, сгинули где-то на дорогах войны. До последней минуты в пылающем городе, в обреченном, обезлюдевшем доме Юлька ждала их, надеясь, и Крылов почти силой заставил ее бросить все и бежать на вокзал, к последнему поезду, уходившему в Ленинград. На перроне в сумятице, среди криков и плача они в спешке простились, и, едва он успел втиснуть Юльку с ее чемоданчиком в переполненный дачный вагон, поезд медленно тронулся.

Поезд с Юлькой ушел, а он сразу с вокзала поспешил в свою типографию. В ту ночь, багровую от пожаров, в подвале, при свете керосиновых ламп, они вручную набрали и напечатали последний номер газеты; и на рассвете, повинуясь приказу, разрушили типографию и со своими тощими рюкзаками влились в войска, покидавшие город.

Вокзал весь пылал, и в эшелоны грузились, задыхаясь от дыма. Лишь к полудню застучали колеса, поезд вырвался из горящего города, замелькали озера, леса, опустевшие полустанки. Крылов приткнулся в углу и задремал; а проснулся от скрежета тормозов, сотрясавших вагон: в нем все гремело и содрогалось, пока он не ткнулся во что-то, громыхнул и затих. Крылов посмотрел в окно. Никакой станции не было, у самого полотна на песчаных буграх густо росли сосенки. Вдоль вагона бежал машинист, чумазый, потный, замученный, и Крылов окликнул его и спросил, скоро ли будет Ленинград. На бегу оглянувшись, тот с отчаяньем выкрикнул: мол, да какой там Ленинград, дорога нам перерезана! И в самом деле, не прошло и пяти минут, как над ними появились вражеские бомбовозы — и началось!

Разбитый бомбами, их эшелон так и сгорел в том сосновом лесочке, а они, те немногие, кому повезло, кто был еще жив, всю ночь пробивались из окружения. И в бело-холодном, безжалостном свете ракет их с каждым часом оставалось все меньше: кто попадал под обстрел, кто тонул в болотной трясине. Взрывом мины и Крылова сбило с ног на болотце, и лежать бы ему там по сей день, если бы кто-то не подхватил его и не выволок на сухой берег. Уже светало, и Крылов, отдышавшись, увидел над собой человека с наганом в руке, в изодранной гимнастерке, перепоясанной командирским ремнем.

— Ну как, — спросил человек, — можешь встать?

А он, Крылов, еще весь в звенящем тумане, вдруг ясно увидел перед собой и свою одинокую Юльку: она стояла одна, беззащитная, и, плача, звала к себе. Она помогала ему уже тем, что была где-то на свете, и он должен был встать и дойти до нее, а не лежать и не тлеть на болоте.

Он встал и, шатаясь, пошел сквозь рассветный болотный туман за человеком в изодранной гимнастерке. Тот спросил, умеет ли он стрелять, и отдал ему свой наган, а сам взял в руку гранату. Уставшее, в пятнах крови и копоти, лицо этого человека казалось немолодым, и только потом, много позже, Крылов узнал, что ему всего двадцать пять. Звали его Алексеем, он был кадровым командиром, капитаном по званию, и он уже крепко понюхал пороху и на финской, и на этой войне.

С ним-то, с Алешей, в ту августовскую ночь Крылов и вышел из окружения, и рано утром под Сестрорецком они оказались среди своих…

А днем они вдвоем добрались до Ленинграда и пешком шли по Невскому, среди шума толпы и трамвайного звона, и люди с тревогой оглядывали их, небритых и воспаленных, в заскорузлой одежде: хотя враг уже приближался, к таким, как они, не остывшим от боя, еще не привыкли. В салоне, сиявшем золотом и зеркалами, их побрили, умыли, почистили, спросили услужливо: «Освежить?» — и они, выйдя из парикмахерской и уже почти не выделяясь в толпе, пошли дальше по Невскому, мимо театров, кафе, магазинов, на Дворцовую площадь. Там Алеша направился в штаб; но перед тем как расстаться с Крыловым, дал ему адрес своей ленинградской квартиры и велел вечером быть.