Лев Ющенко - Дом над рекой

Не глядя на гостя, отец взял бутылку и с размаху, щедрой струей налил себе полную рюмку, так, что вино расплескалось на белую скатерть.

Мать промолчала: зная своего мужа, она уже и не пыталась его остановить.

— Дима, — сказала она, — вам, молодым, в самом деле с нами неинтересно. Идите пока к себе, ну, потанцуйте там, да и подумайте, кстати, кого вы пригласите на свадьбу.

— Хорошо, — ответила Тоня, — мы пока сделаем чай.

Илья Николаевич не сказал ни слова. Он снова молчал, но уже не казался, как прежде, неловким и скованным, нет, был он собран и весь насторожен.

Они вышли из комнаты, и за ними сразу же плотно прикрыли дверь.

На кухне Баженов поставил чайник, а Тоня присела к столу и задумалась.

— Странно, — произнесла она, — они были знакомы, но папа мне об этом не говорил. Ты знаешь, сегодня он вдруг не захотел ехать к вам, сказал, что нездоров, что взял уже отпуск и завтра уедет к сестре в Ярославль. Я едва его уговорила. Весь день он был сам не свой, — я думала, переживает за меня. Он же всегда говорил, что замуж мне рано, а надо кончать институт.

Тоня прислушалась к голосам, долетавшим из комнаты. Баженов тоже тревожился, хотя перед Тоней он вел себя так, будто там, в комнате, ничего не случилось.

Внезапно к ним в кухню, вся в слезах, вошла мать:

— Дима, останови его!

— Что с тобой, мама? — Впрочем, он мог бы не спрашивать: он уже понял и знал, что случилось.

— Сынок, останови его! Бог знает, что он там говорит. С ним будет плохо. У него же больное сердце!

— Мама, не плачь!

— Лариса Васильевна, милая, успокойтесь, все обойдется. — Тоня, торопясь, налила ей стакан воды. — Пожалуйста, выпейте.

— Ты побудь с мамой, — шепнул ей Баженов. — А я пойду к ним.

Он вышел из кухни и еще в коридоре, сквозь полуоткрытую дверь, услышал громкий и гневный голос отца:

— …Они все полегли там, у озера! Все там остались. Никто не отступил. Кроме тебя — никто!

— А ты? — крикнул гость. — Ты тоже жив!

— Видит бог, я в этом не виноват. Да, я жив, а ты не знал? Жив я, тебе на беду!

Торопливо войдя, Баженов увидел, что в комнате дымно, накурено, стол в беспорядке, гость угрюмо стоит у окна, а отец, очень бледный и, кажется, пьяный, уже без пиджака, стучит кулаком по столу:

— Ивкин, зачем ты пришел ко мне? Думал, что я все забыл, что я тебя не узнаю? А если узнаю, по-родственному прощу? Нет, все помню!

— Папа! — крикнул Баженов. — Да объясни же ты наконец, что у вас происходит!

— А-а, Дима, ты здесь. — Увидев сына и чуть успокоясь, отец зло усмехнулся: — А ты спроси у него, у Ильи Николаевича, что было тогда, в сорок первом, у озера? Пусть он сам все расскажет, если, конечно, захочет.

Гость у окна обернулся:

— То касается только меня!

— Нет, Ивкин. То касается всех: и тех, мертвых, и нас, живых, и детей наших, и даже тех, кто еще не родился, внука нашего, Ивкин: ведь мне его нянчить вместе с тобой, — одна будет, общая кровь, твоя и моя…

И тут в дверях появились Тоня и мать, обе в слезах. Но отец их не увидел — он не способен был видеть кого-либо, кроме этого человека, стоявшего у окна, — и, задыхаясь, бросил ему в лицо:

— Да твоего внука я даже на руки не возьму!

Никогда в жизни Баженов не видел отца таким.

— Отец, остановись! — крикнул он.

— Андрей Алексеевич! — гневно сказала Тоня. — Вы не имеете права так говорить о моем отце!

В комнате стало тихо, слышалось только тяжелое, прерывистое дыхание отца.

— Нет, Тоня, имею, — произнес он. — Хотя бы от имени тех, кто остался под Выборгом. — Он взял со стола вазу с цветами. — Тоня, ты посмотри, какой щедрый букет принес сюда твой отец — не поскупился. А ты опроси у него: он когда-нибудь положил хотя бы один цветок на ту братскую могилу у озера?

Молчавший Илья Николаевич вдруг резко и властно сказал своей дочери:

— Антонина, довольно, едем домой!

— А-а, Ивкин, уходишь. — Усмехнувшись, с вазой в руках, отец по-пьяному встал из-за стола. — А то давай, выясним все до конца. Не желаешь? Что ж, тогда скатертью тебе дорожка, родственник. Да и цветочки свои захвати, чтобы духу твоего тут не было!

Илья Николаевич подошел к своей дочери и взял ее за руку. Но Тоня шепнула ему сквозь слезы, так тихо, что никто, кажется, кроме Баженова, стоявшего рядом, ее не услышал:

— Папа, можно, я не уйду?

И так же тихо, только для дочери, Илья Николаевич сказал ей:

— Опять ты забыла, что́ обещала маме?

И, плача, Тоня покорно дала увести себя из комнаты. Когда же Баженов, сказав своему родителю несколько злых, неприятных, несправедливых слов, бросился вслед за ней, Тоня стояла в прихожей, растерянная, в пальто, а Илья Николаевич, непреклонный, одетый, уже ждал ее у распахнутой настежь двери.

— Дима! — Тоня снова заплакала и ткнулась ему в плечо.

Баженов обнял ее и шепотом стал успокаивать: мол, не уходи, все обойдется, мол, тут, конечно, ошибка, отец просто пьян и все перепутал; да и вообще, что им, молодым, до этих старых распрей между отцами, пусть сами во всем разбираются.

И Тоня, кажется, впрямь в это поверила, чуть успокоилась и затихла, только всхлипывала, как ребенок. Продолжая ее уговаривать, он снял с нее шарф и расстегнул пуговицы на пальто, — все шло к тому, что она не уедет домой, а останется и они вместе, вдвоем уйдут в его комнату.

Даже мрачный Илья Николаевич, ожидая Тоню, не решался ее окликнуть: казалось, он уже колебался и готов был уйти и оставить свою дочь наедине с ее будущим мужем.

И может быть, все бы и обошлось, если бы вдруг в прихожую не вошел отец. Бледный, с пьяными, бешеными глазами, с вазой в руках, из которой торчали цветы, он молча шагнул мимо них, молодых, в открытую дверь, за порог, мимо Ильи Николаевича, на лестничную площадку. И там, откинув с грохотом крышку мусоропровода, выхватил из вазы алые астры. С цветов стекала вода.

— Что вы делаете! — вскрикнула Тоня. — Это же мамины цветы!

Но было поздно! Своей сильной, большой рукой он с хрустом сломал, раздавил, скомкал стебли и лепестки, превратив их в бесформенный ком, и швырнул в пасть мусоропровода. Лишь один алый цветок, уцелев, упал на пол.

— Даже вазу мне опоганил! — Он и ее бросил вслед за цветами, и слышно было, как хрустальная ваза летела вниз, стукаясь в бетонной трубе и со звоном разлетаясь вдребезги.

— Вот так-то, Ивкин! — Он ногой отшвырнул упавший цветок, рванул на себе тугой воротник рубашки и, покачнувшись, шагнул обратно через порог.

И едва Тоня успела поднять помятый цветок, Илья Николаевич схватил ее за руку, что-то крикнул ей, злое и резкое, и с силой повлек за собой, вниз по лестнице.

А то, что было потом, длилось секунды. С шарфом Тони в руке Баженов бросился было за ней, пытаясь остановить ее и вернуть, как сверху услышал отчаянный крик матери: