Лев Ющенко - Дом над рекой

— А можно, я их поставлю? — сказала Тоня.

— Конечно, Тонечка, — ответила мать и, уходя на кухню, отдала ей цветы. — Ваза там, в комнате, ты увидишь.

Стол в комнате, накрытый белой скатертью, уже был готов для парадного ужина. Украсила стол и красивая ваза, в которую Тоня опустила цветы, свои алые астры.

— Дима, ты узнаешь? — тихо спросила она. — Это те самые астры, любимые мамины цветы. Папа ездил сегодня за ними на дачу. Для него они, я думаю, как память о маме, как талисман. Знаешь, он ничего не говорит, но мне кажется, он почему-то очень волнуется за меня.

Ее отец сидел на диване, курил сигарету, хотя обычно он не курил, и безразлично листал какой-то журнал.

— Папа, ну что ты грустишь, как невеста перед венцом? — сказала Тоня, стараясь его развеселить. — Кто выходит замуж, ты или я?

— Ты, дочка. — С виноватой улыбкой он стал гасить сигарету. Но внезапно прислушался: в прихожей хлопнула дверь и послышался громкий голос: «Я вижу, гости уже приехали!» И, забыв о сигарете, тлевшей в его руке, Тонин отец вслушался в голос Баженова-старшего.

Тот вошел в комнату, веселый и оживленный, и мимоходом, по-родственному чмокнул в щеку свою будущую невестку.

— Ну, Тонечка, знакомь нас. Здравствуйте, Илья Николаевич. Рад видеть вас в моем доме.

Отец, кажется, не замечал, с какой обостренностью, весь напряженный, бледный, Тонин отец вглядывался в его лицо.

— Извините, Илья Николаевич, — продолжал он, — я опоздал. Задержался у внука, хотел перед отъездом побыть с ним, сорванцом. Ну, скажу я вам, растет мой Иван. Весь в меня, как две капли воды. Маленький, а уже человечек, начинает соображать. Иногда такое спросит, не знаешь, как отвечать. — Отец рассмеялся. — И знаете, Илья Николаевич, ваша дочь и мой сын говорят, что у них потомок будет не хуже. Весьма ответственное и, я бы сказал, ко многому обязывающее заявление. Что ж, поддержим их в этом благородном деле. Сядем за стол да и обсудим все по-родительски. Прошу вас, садитесь, Илья Николаевич, и ты, Тоня. О-о, какие у нас красивые цветы! Откуда они? Неужели и это все им, молодым?

— Нет, — ответила мать, — это мне, от Ильи Николаевича.

Но и за столом Тонин отец был все как-то скован, непрост, больше молчал, чем говорил, и, думая о чем-то своем, отвечал иногда так рассеянно и невпопад, что дочь поглядывала на него с удивлением. А гостеприимный хозяин, очевидно решив, что таков уж у гостя характер, не склонный к легким беседам, сам умело вел их застолье.

И постепенно Илья Николаевич, выпив и закусив, чуть привык и освоился, даже стал улыбаться и вошел в разговор.

— Да, — сказал он, — годы летят.

Разговор у отцов шел о том, что бег времени неумолим. Давно ли, казалось бы, они сами были юнцами, воевали, учились, влюблялись; но, как говорится, не успели и оглянуться, как пришла им пора нянчить внуков.

— Дима, — сказал отец, — ты только представь себе, даже после войны — а я протопал ее от звонка до звонка — я был еще совсем молодым человеком. Я был моложе тебя, сынок. Да и вы, Илья Николаевич, хотя вы, кажется, старше меня, в войну ходили еще в молодых. Вы где ее начинали?

Гость ответил не сразу.

— Под Выборгом, — сказал он, помолчав.

— В сорок первом? Я тоже там воевал. Вот так встреча у нас, Илья Николаевич! — воскликнул отец.

И с этой минуты все началось.

Да, сказал гость, он был там в августе сорок первого, в дни отступления. А вот в какой части служил, не запомнил, пробыл в ней только неделю и, раненный, попал в плен. Помедлив, подумав, наверное вспомнив те черные дни своей жизни, он сказал, что служил в артиллерии.

В свою очередь помолчал и подумал отец, тоже, кажется, вспомнил тот август под Выборгом.

— А знаете, Илья Николаевич, — сказал он, — мне ваша фамилия напомнила один случай. Я вот пишу кое-что о войне, ну, вроде солдатских мемуаров, и есть там у меня описание одного боя под Выборгом, очень памятного для меня. Я ведь тоже был артиллеристом, и тогда, в августе, мы прикрывали свою дивизию, отступавшую в сторону Ленинграда. Бой был страшный, кровавый. Пушки наши стояли у самого шоссе и били по танкам прямой наводкой. А обойти нас они не могли: слева болото, оправа озеро. Дима, ты видел то место, помнишь?

— Я даже помню название озера — Суоярви. Там вся земля изрыта воронками.

— Еще бы! — сказал отец. — Для нас они снарядов не пожалели. Мы были им как кость в горле — ни туда ни сюда, а танки их уже горели. Но и у нас на батарее были все уже перебиты — кто мертв, кто ранен. Ну и остались мы у пушки вдвоем — я да заряжающий по фамилии Ивкин. Его фамилию я запомнил. Однофамилец ваш, Илья Николаевич.

Тот молча кивнул.

— Помню, я крикнул этому Ивкину: «Снаряды давай!» Я его мало знал, он у нас на батарее был недавно. А ведь в бою человек раскрывался за минуты…

Гость перебил:

— Вы и о нем, об Ивкине, написали в своих мемуарах?

— Нет, — ответил отец. — Да и стоит ли? Не героический эпизод. Что было, то было, но об этом не хочется, не принято вспоминать. Тем более что с того дня я этого Ивкина никогда не встречал, не знаю, жив ли он.

— Жив, — вдруг тихо и твердо сказал Илья Николаевич.

И за столом еще не успели ничего понять, а отец, побледневший, весь подался к Илье Николаевичу и в потрясении, не веря глазам, всмотрелся в его лицо:

— Вы?..

— Я… — Он встал и, ожидая чего-то, весь замер.

— Жив?

— Как видите, Андрей Алексеевич.

Младший Баженов, вскочив, крикнул было: «Так вы знакомы!», но отец остановил его взмахом руки, он, кажется, сам еще в это не верил.

— Встретил бы вас на улице, не узнал бы, — сказал он негромко, вглядываясь в Тониного отца.

Гость с усилием улыбнулся:

— Да и вы, Андрей Алексеевич, изменились. Я помню вас юношей. Я ведь тоже вашу фамилию не забыл — крепко врезалась в память.

— И шли ко мне, зная, кто я?

— Я не был уверен в этом.

— Иначе бы не пришли?

— Все равно бы, — произнес гость, — нам от этого не уйти. Что было, то было да быльем поросло. А жизнь продолжается, и встретились мы не ради себя, ради наших детей. Вот за это и выпьем, Андрей Алексеевич, за молодых, за их счастье. — Он решительно взял свою рюмку.

Хмурый, отец не ответил ему. И рука Ильи Николаевича так и осталась висеть в пустоте. Помедлив, он сел, тихо поставил рюмку, полную до краев, и пальцем задумчиво, с осторожностью, стараясь не расплескать, отодвинул ее от себя.

Все замерли, ощутив холодок внезапной беды, а мать с тревогой сказала:

— Ну хватит воспоминаний. У вас еще будет время об этом поговорить. О детях надо подумать. У вас своя была жизнь, у них — своя.

Отец усмехнулся:

— Сынок, а в самом деле, что вам до того, что случилось когда-то, в сорок первом году? У вас своя жизнь. Идите, ребята, к себе, потанцуйте, побудьте вдвоем. А мы тут по-родственному поговорим — о вашей свадьбе, о внуках, которых нам теперь нянчить вместе.