Камал Абуков - Еще дымит очаг…

И в том, как он вел Асю, как держал ее под локоть, как смотрел на нее, я почувствовал… Не знаю, как это передать, но я уже точно знал, знал каким-то шестым чувством, что это человек — все в Асиной судьбе, а Ася в его судьбе.

Я все стоял и стоял возле двери, стоял и не мог с места сдвинуться, будто меня кто оглушил. Стоял до тех пор, пока Ася и ее спутник снова не прошли мимо меня. Только теперь уже ни он, ни она не обратили на меня никакого внимания.

Сели в машину и уехали, а я все еще продолжал стоять…

Потом спросил у швейцара:

— Что это за птица в «Волге» приезжала?

— Это новый в университет наш из Москвы приехал… зав. кафедрой, что ли… Да это что, — словоохотливо продолжал швейцар, — ты, наверно, главной новости не знаешь… Недавно он на нашей студентке женился. На этой вот, что сейчас с ним приезжала.

— Видал, Аська-то наша какого мужа себе отхватила, — вмешалась в разговор подошедшая уборщица. — Говорят, на руках ее носит, души в ней не чает, дышит не надышится! Все девчонки от зависти чахнут.

Тогда мне вдруг показалось, что не смогу жить без Аси.

Ничего, смог. Хотя часто, очень часто думаю, даже уверен, почти уверен, что обокрал я самого себя. А что, если Ася и была той одной-единственной женщиной, чьей любви я жду, о которой мечтаю и тоскую? А?

Иногда мне вдруг становится голодно. Я обшариваю тумбочку; там мед, компоты, консервы, яблоки, финики. Нет, ничего этого душа не принимает. Хочется чего-нибудь попроще, чего-нибудь домашнего.

И вот мама, угадав мое желание, прислала с родственником два домашних калача. Он принес мне их в четверг, к вечеру. Усатый, грузный, уже страдающий одышкой, дальний родственник, бывший завмаг в нашем селе.

Он битый час мне рассказывал о том, как несправедливо обошлись с ним ревизоры и как он теперь «покажет им!». Для этого он и прибыл в столицу. Я поддакивал ему невпопад, делал вид, что слушаю его, а сам думал только о том, когда же он, наконец, уберется и я останусь наедине с маминым гостинцем.

Мама всегда учила нас быть добрыми.

Помню, была у нас буйволица на восемь душ, да и то доилась она один раз в сутки. Но как бы мало молока ни надаивала от нее мама, одну баночку она всегда передавала бедной соседке. У соседки муж умер осенью, а детей осталось пятеро и все мал мала меньше.

— Пусть заболтают молоком калмыцкий чай погуще, дети бедненькие, — говорила мама, а свой чай у нас становился все бледнее. По четвергам (джума ахшам — святой вечер) и в канун праздника мама пекла сладости и варила мясо. Все лакомства непременно делились с соседской семьей.

И отец наш тоже не забывал о соседях никогда. Зимою сначала их детям смастерит санки, а потом нам, на арбе кататься — в первую очередь их малышню посадит и на сенокос берет вместе с нами.

Меня учили дома делиться с товарищами последним куском хлеба.

Вот и сейчас, я знаю, мама не случайно передала мне два калача. Она знала, что мне нужно будет поделиться с товарищами.

Я разломил тот калач, что был побольше.

— Ребята! Хлеб от мамы! Ловите!

Минут сорок «инженер» и «депутат» уныло бранились, подкалывая друг друга от скуки. Как только получили калач, сразу притихли.

Мне тоже было не до разговоров. Молча, неторопливо, с истинным наслаждением ел я хлеб, испеченный мамой. Он снова казался мне таким же вкусным, как в те далекие времена, когда с горбушкой в кармане, бывало, уходил я на целый день мотыжить в поле или на всю ночь пасти лошадей в степь.

Похрустываю сладкой корочкой маминого хлеба, долго держу ее во рту, как конфету, закрываю глаза и вижу…

…Дорога осенняя, колея покачивает наш тяжелый воз. Вверху на дровах мы с братом, а внизу топает по твердой дороге лохматыми копытами буйволенок. Чует дом, быстро топает буйволенок, топает и жует жвачку. Легкая белая пена падает у него изо рта, ветер подхватывает ее и бросает ловко на придорожную траву.

Тугой обжигающий ветер дует нам в лицо, яркий красный закат занимается за рекой. Вон показались уже колхозные конюшни, скоро дом. Дома ждет нас мама, она уже, наверное, разогревает обед.

Доев мамин гостинец, я уснул безмятежно. И всю ночь мне снилась наша печка с кривой трубой, осенние деревья в саду, облетевшие беззащитные ветви.

Снилось, будто бы я возвращаюсь домой. Подхожу к воротам, а навстречу бежит мой любимый пес Бойнак. Прыгает на меня, кладет на плечи мне лапы, улыбается, в глазах столько радости и ликования! Я хочу отстранить его, а он уперся в грудь лапами, скулит, виляет хвостом, будто хочет сказать: «Ну, дай же насмотреться на тебя, пропащий!»

«Нет, не умру! — подумал я на другое утро, как только проснулся. — Я буду жить! Буду жить еще долго-долго!»

Крошки хлеба кололи мне спину. Я приподнялся на локте, смел их кое-как с простыни в ладонь. Выбрасывать эти драгоценные крошки мне было жалко. Я положил их в тумбочку, подумав: начну подниматься с постели, первым делом подойду к окну, открою его и угощу воробьев.

Захлебываясь, булькая горлом, храпел «депутат». Я посмотрел на него с улыбкой умиления, даже его храп не раздражал меня, настроение у меня было ясное и доброе.

«Бедняга строился, строился, столько труда положил, — думал я о «депутате», — и все так глупо оборвалось…»

Лысый, желтолицый от болезни, сморщенный, заливисто храпящий, он был мне сейчас приятен, как дитя. Нежность и пронзительную печаль чувствовал я к синему воздуху, вливающемуся в нашу палату через открытую форточку за моим изголовьем, к невидимым мною горластым воробьям, что-то не поделившим там, за окошком, к студенту, широко улыбающемуся во сне. «Хорошие мои, — думал я, глядя на «инженера» и «депутата», — хорошие мои, давайте непременно выздоровеем, встанем на ноги и потопаем еще по этой земле!»

«Первым долгом, как выпишемся, на пол-литра скинемся и разопьем ее где-нибудь под акацией, по-простому!» — вспомнилась мне мечта «депутата».

«А что, ей-богу, это было бы замечательно!» — подумал я.

В коридоре уже зашлепали ходячие больные. Молодое весеннее солнце наполнило нашу палату звонким ликующим светом. А мои ребята все спали. Я поймал себя на мысли о том, что давным-давно не испытывал такого умиления к людям, только в детстве…

…Детство. Почему я в эти дни вспоминаю только детство, разве, кроме него, не было у меня в жизни ничего светлого, достойного воспоминаний? Неужели я прожил все эти последние годы так бездарно, что детство, то есть ожидание жизни, ее преддверие, выходит на поверку самой значительной, осмысленной и настоящей частью моей жизни?!

Да, так оно и есть. Страшно признаться в этом, но это так и есть.

Каким я был чистым, каким открытым! Как о многом мечтал я, каким большим мне казалось собственное будущее. И во что я превратил его сам?