Камал Абуков - Еще дымит очаг…

Надо было другую хитрость выдумать. Начал выводить машину из строя. Дал ему список: того-то, мол, того-то нет. Пока они договорятся, денька два-три я дома поработаю. Или же гоним на текущий ремонт — целый месяц, раздолье мне. Думал: вот удовольствие.

Еще раз «цап» — смотрю, снизил мне в классности за частые поломки машины. Написал я жалобу в ГАИ. Ничего не помогло. Хитрый же был, говорю я. Очень хитрый. Хотя машину не понимал ни черта, но законы знал. А потом сказал: «живи как хочешь. Пока машина бегать не будет, не заплачу тебе». Дал отпуск без содержания.

Думал я, теплое место нашел, как-нибудь зимовку проведу здесь. Не дал, сволочь, пришлось рассчитаться… Потому что поработай я еще немножко с этим негодяем, остался бы без последних штанов.

А в совхозе хорошо: и в кармане ветер не играет, и домой не пустой возвращаешься… На новой машине, дай бог, еще лучше будет. Эх, не прошляпить бы ее!

Сегодня я проснулся очень рано, в палате стоял легкий холодный полумрак. Студент и «депутат» еще крепко спали, а мне почему-то спать совсем уже не хотелось. На душе было легко и свободно, точно в праздник. Захотелось вдруг посмотреть на небо. Я, сколько могу, запрокидываю назад голову, но вижу только карниз ниши окна. Я пробую чуть прогнуться в спине, сразу вижу край верхней рамы окна, а за ней серое раннее небо, но тут же чуть не вскрикиваю от боли и, словно ища от нее спасения, вытягиваюсь на кровати во весь рост. Кровать от толчка громко скрипит подо мной, а я закрываю глаза и до крови кусаю губы.

Через полчаса боль утихает, и я как-то сразу забываю о ней. На душе становится радостно оттого, что и сумел увидеть сегодня небо. Пусть оно серое, пусть я увидел его через больничное окно и только на мгновение, все равно я увидел небо.

В палате становится все светлее. Там, за закрытой дверью палаты, в коридоре, уже зашаркали ногами и мучительно закашляли «ранние» больные. Это обычно сморщенные, прокуренные насквозь старики. Может, конечно, и нет, но мне почему-то так кажется.

Я представляю себе этих старичков и улыбаюсь. Сегодня мне все время почему-то хочется улыбаться. Что же сегодня за день? Я напрягаю память и вдруг вспоминаю, что сегодня День выборов в местные Советы.

Несколько дней назад нас предупреждала об этом полная добродушная нянечка, и я поджидал этот день, совершенно искрение радуясь ему.

В последние годы я как-то совсем не замечал этого праздника, бегом торопился забежать на агитучасток и бегом проголосовать, чтобы не тратить на это времени, а здесь, в больнице, этот праздник вдруг вырос для меня во что-то большое, светлое, радостное. И сейчас я чувствую некоторое смущение, даже стыд оттого, что раньше этому дню не придавал особого значения.

Я представил вдруг себя мальчишкой, каким был всего десять лет назад, представил себя комсомольцем-активистом, представил себе этот праздник тогда, когда он казался мне, как и сегодня, чем-то необычайным, большим, светлым.

…Едва кончались в школе занятия, мы, комсомольцы-активисты, сразу собирались в пионерской комнате. Кто-то приносил заранее приготовленные, высушенные возле печки два-три обломка кирпича и клал их на застланный газетой стол. Другой в это время доставал из тумбочки молоток, который постоянно держали там на случай, если вдруг понадобится прибить новый плакат, картину или поправить старые. Потом всей гурьбой мы выносили кирпичи в коридор и клали их на цементный пол. Каждый в свой черед, мы колотили молотком по кусочкам кирпича, стараясь искрошить его как можно мельче, превратить в красную пыль.

Мы собирали ее листком бумаги и высыпали в заранее подготовленные большие жестяные банки. Кто-то приносил большой алюминиевый чайник, полный кипятка. Разлив воду по банкам и размешав в ней кирпичную пыль, мы подливали еще туда и канцелярского клея, взятого из учительской. На эту работу клея уходило три-четыре пузырька, и нам потом здорово попадало от завуча, который был уверен, что клей мы испортили из баловства и что можно было бы обойтись и без него. Но это было потом, несколькими днями позже, когда обнаруживалась пропажа. А тогда, каждый разобрав свою банку, мы долго, усердно размешивали клей с водой и кирпичной пылью. В результате у нас получалась вполне приличная красная краска.

Когда, по нашему мнению, она была готова, мы разбирали заготовленные нами кисточки, одевались и выходили на улицу.

Стояла снежная зима. С реки дул пронзительно-холодный ветер, больно обжигающий лицо. Парами мы расходились по уже заранее распределенным участкам.

Моим напарником был худой, маленький и безобидный Магомед. Он часто чуть опережал меня и, радостно улыбаясь, заглядывал мне в лицо. Улыбка у него была такая милая и искренняя, что, казалось, от этой улыбки лицо его светилось.

Хороший он был мальчишка — тихий, добрый. А я тогда не ценил этого и всегда старался ставить себя выше его, не считался с ним.

Дойдя до условленного места, мы останавливались, чтобы немного перевести дух и выбрать на стене сакли наиболее подходящее, ровное место. Затем принимались за работу. Магомед держал в руках банку с краской, которую изредка помешивал палочкой, я брал в руки кисточку, макал ее в краску и осторожно, изо всех сил стараясь вести кисточку ровно, писал первую большую букву «В». Буква получалась грубая, неаккуратная и казалось, что она вот-вот, словно обо что-то споткнувшись, упадет. Я, как мог, старался поправить ее и затем писал следующую букву «с», Она тоже получалась неудачно: я слишком нагибал нижний конец вверх и получалось «с» очень похожее на «о». Наконец, я писал третью букву «е», тоже не совсем удачно, но уже лучше, чем предыдущие, и получалось не совсем уверенное слово «все».

Пока я писал это слово, ледяной ветер заходил в оттопыренные рукава фуфайки и добирался до тела. Я опускал кисточку и начинал бешено прыгать и махать руками, чтобы хоть как-то согреться. Когда дрожь на время проходила, я, собравшись писать уже дальше, вдруг замечал рядом с только что написанным мной словом множество красных капель. Согреваясь, махая руками, я неосторожно, сам того не замечая, стряхивал с кисти краску на стену. Меня переполняла досада, и я быстро начинал вытирать ладонью еще не успевшую застыть краску. Краска стиралась, но на стене оставались розовые разводы. Я злился еще больше и зло срывал на Магомеде.

— Чего стоишь? — кричал я. — Давай затирай, а то попадет!

Магомед поспешно ставил на землю байку с краской и с рвением начинал затирать разводы рукавом своей старенькой, потрепанной фуфайки. Покончив с этим, мы на мгновение успокаивались, но Магомед тут же трогал меня за рукав. «Смотри!» — показывал он пальцем. Со всех трех букв медленно стекали вниз струйки жидкой краски. В душе у меня словно что-то взрывалось и, плюнув в сердцах на землю, я начинал снова затирать подтекшую краску…