Камал Абуков - Еще дымит очаг…

С горем пополам мы продолжали писать дальше. Появились новые буквы, более или менее удачные, образуя, наконец, собой лозунг «Все на выборы!» С облегчением я ставил в конце жирный восклицательный знак.

Написано было плохо: криво, неровно, но это обычно бывало вначале, а потом, набравшись понемногу опыта, я писал довольно сносно, пока у меня не коченели совсем руки. Тогда я передавал кисточку Магомеду.

— На, пиши!

Магомед с радостью брал кисточку и, передав мне банку с краской, начинал дописывать начатый мной лозунг: «Да здравствует блок коммунистов и беспартийных!»

Магомед несколько раз в нерешительности проводил кисточкой по воздуху и, отважившись, с маху писал одну букву, другую…

— Что ты делаешь! — кричал я, увидев, как рядом с моими ровными буквами ложатся корявые буквы Магомеда.

Магомед виновато отступал и смотрел на свою работу.

— Что же ты! — укорял я его.

— Но ведь я в первый раз, — оправдывался Магомед, потупив голову. Он сразу становился совсем маленьким, беззащитным, мне бывало жаль его, и я только махал рукой: ладно, мол, пиши.

Часто, бывало, в то время, как мы усердно трудимся, выскакивали из дому на лай собаки хозяин или хозяйка, скептически оглядывали наше искусство и, если плохо, резко окрикивали:

— Эй, сынок, иди пачкай свою стену! А на выборы мы и без того придем!

Но, если бывало написано хорошо, постоят две-три минуты, посмотрят, полюбуются и, не сказав ни слова, уйдут обратно в дом: значит, понравилось, значит, им кажется, что это украшает дом!

Так, переходя от сакли к сакле, мы до самого вечера писали призывы и лозунги, посвященные выборам. Когда темнело, я, отдав Магомеду кисточку и банку с краской, условившись с ним встретиться через час в клубе, шел домой.

— Где ты пропадал? — всплескивала руками мама. — Я уже жду не дождусь. Ибрагима куда только не посылала — и в школу, и к соседям. В школе, говорит, никого нет, а соседи не знают.

Я перебивал маму:

— Дай мне поесть!

В животе у меня бурчало и сосало под ложечкой, ведь с самого утра у меня и крошки во рту не было. Мама суетилась у печки и скоро подавала мне горячую, дымящуюся шурпу. Обжигая рот, я быстро съедал ее и, одевшись, предупреждал маму, что иду в клуб ночевать и чтобы меня сегодня больше не ждали.

К моему приходу в клубе собиралось уже много комсомольцев. Меня шумно встречали:

— А вот и еще один пришел!

Кто-то приносил барабан, садился на стул возле сцены и начинал медленно перебирать ритмы. Сразу находились охотники до танцев. Несколько человек выскакивало на сцену и кричало:

— Паша, поддай жару!

Барабан начинал стучать громче, быстрее, а по сцене в бешеном вихре танца, показывая друг перед другом свою удаль, проносились один за другим довольные, веселые, раскрасневшиеся ребята. Смотря на танцующих, кто-то не выдерживал и с бодрым криком тоже выскакивал на сцену, отделывая какое-нибудь коленце.

Барабан гулко гремел в огромном пустом клубе, в ночной тишине. Весь аул слышал его веселый, задиристый бой.

— Эрса! Эрса! Эрса! — с удалью выкрикивали ребята, и сквозь бой барабана и топот ног в гулком пустом клубе отдавалось эхо: — рса, рса…

Наконец, уже за полночь глухой гул и дробь барабана постепенно утихали. Танцами насыщались все. Когда после бурного веселья, после плясок наступала тишина, усталость сразу сковывала все члены и приятной, теплой волной разливалась по телу. Начинали слипаться глаза, подкашивались колени, казалось, упал бы прямо здесь, на затоптанный пол, и сразу бы крепко заснул.

Спать хотелось всем, но, не показывая вида, ребята, собираясь в кружки, весело разговаривали, чему-то смеялись. Усилием воли я приказывал себе: «не спать, не спать!» В голове шумело, страшно хотелось зевать, но нельзя — засмеют. Я примыкал к группе товарищей, которые тихо о чем-то разговаривали. Мысли путались, и я долго не мог понять, о чем они говорили, но изредка, чтобы не показаться соней, я что-нибудь наобум вставлял в разговор или отходил подальше от товарищей, куда-нибудь к окну. Сон снова начинал смаривать меня, но я прижимался лбом к холодному стеклу, и это мне немножко помогало, отрезвляло. Когда холодное стекло переставало помогать, я начинал ходить взад и вперед.

И вдруг сон точно рукой снимало. Наступал переломный момент, наступало как бы второе дыхание. Глаза больше не слипались, и мысли в голове обретали ясный, четкий порядок. Сразу становилось легче и свободнее дышать. Я подходил к комсомольскому секретарю нашей школы Агаву и спрашивал у него время. Агав смотрел на ручные часы, выпрошенные у кого-то на сегодня, и отвечал:

— Четыре.

«Четыре, — соображал я, — значит, осталось полтора-два часа. Это не так много, тем более что спать уже совершенно не хочется».

— Главное, — говорил Агав, — будьте вежливы с избирателями. Пусть кто-то что-то недопонимает, спрашивает у вас, а вы не горячитесь, возьмите себя в руки и спокойно, ясно объясните, что к чему и как. Вы — комсомольцы, и, значит, на вас лежит большая, я бы даже сказал, огромная задача — помочь организованно и быстро провести выборы. Директор школы мне сказал, что он надеется на нас. И на нас надеется не только наш директор, но и вся страна! Так что подвести нам нельзя никак.

— Ну, это уж ты загнул — вся страна! — усмехнулся кто-то из ребят.

— Ничего не загнул, — повышал он голос. — Наш аул — это часть страны, а аул не надеется на нас?! Надеется! Значит, и страна надеется, понял?

Агав говорил еще долго, говорил все на тему выборов. Наконец, взглянув на часы, он сказал:

— Ну, хватит нам разговаривать. Пора! — и закричал громким, зычным голосом: — Подъем! Вставайте, ребята! Время уже!

Те, кто прикорнул, протирали глаза, зевали и, ни слова не говоря, собирались вокруг Агава. Когда собирались все, Агав повторял им то же самое, что недавно говорил нам, бодрствовавшим, только в более сокращенной форме.

— Ну, пошли! — закончив свои наставления, Агав первым шел к двери. Ребята выходили на улицу.

После теплого клуба, в котором мы уже обжились и к которому привыкли за эту ночь, улица казалась глухой, холодной, безлюдной.

— Ну, значит, ты, ты и ты, — Агав указывал на меня, — идете сюда. Вы, — обращался он к другим ребятам, — идете вон по той улице, а вы…

Содрогаясь от озноба, мы небольшими группами, как десант, уходили в сырую предрассветную мглу. К утру подмораживало. Наезженная, черная колея дороги, где стояла намешанная грузовыми машинами грязь, к утру покрывалась инеем, и ее было трудно отличить от заснеженной тропинки.

Мы шли по тропинке гуськом. Идти было скользко, но отступать в сторону нельзя, иначе попадешь в припорошенную инеем колею, где по колено грязь.

Один из нас оборачивался и спрашивал: