Георгий Иванов - Петербургский сборник. Поэты и беллетристы

Уж и революции дождался, видел и сам переживал ликование большое, и были дни, когда уверенно думал, что это и есть конец, завершающий войну, и снова как будто возвратилась к нему обреченность, спокойная, благодушная.

— Теперь, кажись, и умереть можно.

А потом опять, как прежде: замутила Россиюшка, заголосила как кликуша, как бесноватая, — и вновь всякий умственный рассчет разрушался: ничего не понять, — где конец, где начало.

Приходили сумрачные сыновья — три кряжистые дуба, на кусты осенние теперь похожие — и допытывались у старика-отца: как быть? что делать? Деньги из банков не выдают, товар забирают, а приказчики и рабочие автономную комиссию какую-то придумали. И чего хотят, — сами толком не знают.

Раньше, бывало, от совета и руководства старик никогда не отказывался, особенно, если сами просят, а теперь только руками разводил.

— Вы молодые, — говорил. — Вам лучше понимать. Теперь ведь все, что по старине, — на смарку. Читал я где-то, будто острова есть такие, на которых еще дикари живут. Так они стариков своих душат. Чтобы новизне всякой не мешали. Старики-то ведь за старое любят кре-е-пко держаться.

— Да, что там старое или молодое! — сокрушенно возражали сыновья. — Не в том дело. Неразбериха — вот в чем беда. И потому плана на будущее не можем составить.

Да, будущее! Словно первые люди на землю вернулись, и живут себе без плана, без предусмотрения. А тут еще нужда пошла: как продадут что, так деньги на уплату приказчикам да рабочим и уйдут. На новый товар денег не хватает, и ткани все реквизированы. Что тут поделаешь!

Разваливалась старая, но крепкая и хорошо налаженная машина, и приходило в расстройство все, начиная от книг торговых и кончая пружинами замков. Обидно было старику, что рушится его дело, большое солидное дело, но не это все-таки было главное, что его печалило.

— Конец какой будет, хочу знать! — упрямо говорил он себе. — Желаю последствия видеть. И потому не хочу умирать. Ни за что не хочу!

И думал он о том, что если бы с Богом пришлось ему беседу вести, то не молитвенно просил бы, а требовал бы продолжения жизни, требовал бы, как должного, потому что трудом, горячею любовью и обидой выстрадал он свое право — глазами увидеть завершительный конец. И так как не умирал, то искренне начинал верить, что Господь действительно предоставил ему это простое и справедливое право.

Сам того не сознавая, так он молился. Случалось это с ним и в ночной тиши, когда томила старческая бессонница, и у разгоревшейся печки, в которой резвились бодрые прожорливые огоньки, а то случалось и днем, на прогулке по безлюдной пустынной улице в морозный солнечный день.

Старые люди говаривали: где закон, тут и обид много. А уж когда беззаконие пошло, обидам и конца не стало. Грабили среди бела дня, резали, в прорубь бросали, расстреливали — и опять же по пословице: была бы спина, найдется и вина. Отыскалась вина и за Василием Петровичем: грабил, дескать, народ; трудом его пользовался, обирал его. Ну, а отсюда и вывод простой — грабить награбленное можно.

Как-то не спалось раз старику, о Россиюшке все думал, мировой конгресс в уме представлял, — как, мол, с нами там обойдутся, дадут в обиду или не дадут, припомнят ли слово несдержанное или простят за глупость? Вдруг звонок над дверьми брякнул, громко и нагло: обыск пришли делать.

Нежданные гости раньше всего словами новыми ошарашили, какой-то там мандат показывали, про спекуляцию упоминали и под конец денег потребовали. Где-ж было денег взять! Все до единой копейки в Коммерческом и Сибирском банках лежали, и даже на обиход деньги стряпка прямо в магазин приходила брать. Рублей сто тридцать в доме оказалось.

— Нет у меня, братцы, денег нисколько, — спокойно сказал Прозоров. — Верьте слову.

Посмотрел это он на наведенные револьверы: страшновато стало, а спокойствия не потерял. Еще, значит, надежду имел, потому что жить очень хотелось.

— Неужто, — сказал, — деньги, думаете, мне дороже жизни? Были бы, ей-Богу, отдал. Вот берите серебро, часы золотые. А денег у меня нет.

— Ты, старик, дураком не прикидывайся! — сказал один из грабителей и толкнул его кулаком в плечо. — А то мы тебя живо определим. Ты не думай, что мы стрелять не станем, шуму побоимся. Вот тебе!

Отвел он револьвер в сторону, выстрелил для острастки в икону Иверской Божией Матери и, не целясь, прямо Ей в уста угодил.

— «Ну, конец!» — в холодном ужасе подумал Прозоров и поник головой. — «В икону стрелял — значит, не даст мне пощады».

И уж не в опасности он себя считал, не обреченным даже, а прямо убитым, и когда снова обратился к грабителям, то говорил с ними так, словно по ту сторону жизни перешел, земного всего лишился, и только одна правда ум его занимала.

— Последний раз тебе говорим: желаешь решиться жизни? А нет, так сказывай, где деньги спрятаны!

Жестоко звучали грабителевы слова.

— Не прятал я денег, — однотонно-суровым шепотом отвечал Прозоров. — Выслушайте меня, братцы. Знал я и так, что жить мне недолго оставалось, и больше всего не деньги я ценил, а дни свои последние. Хотел знать я, чем это вся наша завируха кончится. Денег с собой ведь в могилу не возьмешь, а разгадку сущего взять можно. И была мне охота узнать, чем дело наше закончится, к чему наша страна придет, — к хорошему, аль к плохому, к новому, аль к старому. Не лгал я вам и не притворялся нисколь, а по человечеству просил: берите, что хотите, дайте лишь конца дождаться. Хочу проследить, какой конец всему будет.

Голос ли у старика был проникновенный, бесхитростная просьба ли усовестила грабителей или просто в словах его что-то необыкновенное, замечательное услышали, да только поверили, что денег при нем не было — и не тронули. Переглянулись и прочь пошли.

И почувствовал Василий Петрович светлое в душе своей ликование — и по случаю сохранения жизни, и по случаю того, что есть сговорчивая душа и у разбойника. Ходил, думал и, улыбаясь, качал головой.

Много лет прожил он, а вот только теперь благоволение в человеке постиг.

Ясное спокойствие вернулось к нему снова. Мягче и бодрее стал. Шутка-ли — зверь кощунствующий, и тот понял, что есть у старика бесспорное право пожить еще немного на белом свете!

С тех пор как-то даже думать о смерти перестал. Разбойник помиловал, ну, а Бог, значит, подавно.

Дни стояли солнечные, веселые. Начинали скалывать лед. Приближалась весна. Из каких-то невидимых проталин доносились ароматы черной земли и томили душу неясной печалью и сладкой расслабляющей тоской. А вот Прозоров чувствовал себя бодро. Печаль-то, правда, и у него была — очень уж горькая всюду вокруг жизнь протекала, да и сыновей измотавшихся тоже было жалко, — а бодрость все-таки не покидала его.