Мигулай Ильбек - Черный хлеб

Аню позвала мать. Ильяс начал прощаться.

— Борона уже готова, наверно. Если Тухтар задержится, то ему от отца попадет. Сердитый нынче отец. Околдовать нас хотели. Беду к нашему дому приманивали. Но мы позвали другую колдунью, какая добро приваживает. Ох, что она делала, когда злых духов выгоняла! Плевалась на них, веником, кочергой била! Страсть!

— А мой папа говорит, что колдуны и колдуньи только в сказках бывают.

— Да ведь я сам видел, своими глазами. И все наши тоже.

Володя верил и не верил. Коли отец сказал, значит, правда. Он все знает. Но ведь было бы очень интересно, если бы колдуны существовали взаправду.

— Ты приходи к нам завтра. Обязательно! Ладно, Ильяс? Расскажешь все поподробней. А я тебе разные книги покажу. У Ани много. С картинками есть. Придешь? В школу вместе будем ходить. Ты скажи матери.

— Обязательно скажу.

— Щенка-то не забудь!

Володя подозвал собаку, отвел в сарай, запер. Потом взял щенка с черным пятном на ухе и отдал Ильясу. Тот бережно прижал подарок к груди. Щенок приподнял морду и лизнул мальчика в подбородок.

— Признал хозяина. Ишь, как ластится! — сказал Володя.

Они подошли к кузнице. Тухтар уже прощался с мастерами. Подбежала Аня. Разговаривая о чем-то с отцом, она несколько раз с интересом посмотрела на Тухтара. Он смутился под пристальным взглядом ее опушенных густыми ресницами глаз и заторопился.

Всю дорогу домой Ильяс не умолкал, звенел, как колокольчик. У самого двора он тихо попросил:

— Дядя Тухтар! Ты скажи отцу, что собаку взял себе. Пусть она у тебя живет. А я каждый день приходить к ней буду.

Первая половина лета выдалась на славу. Было солнечно, но не жарко, дожди шли аккуратно — от срока к сроку, словно по заказу. Такая погода сулила добрый урожай. Все росло как на дрожжах. У людей появилась надежда, что жизнь пойдет на поправку. Бог даст, минует пора недородов, перестанут хозяйки подмешивать в хлебушек лебеду, нет-нет да и запахнет в избе мясной похлебкой.

Зерно уже стало наливаться. В деревне готовили к жатве серпы.

Однажды после полудня нестерпимо начало палить солнце. Воздух стал влажным, тяжелым, точно в бане. Часа через два на западной стороне неба появилась темная узенькая полоска. С каждой минутой она удлинялась, становилась все шире и шире. Тревожно зашепталась листва, куры забрались на насесты, нахохлились. Угомонились суетливые воробьи. К Утламышу двигались огромная грозовая туча. Внизу она была черной, с синеватым отливом. Клочковатые края зловеще косматились, пепельная, с белыми прожилками и пятнами вершина угрожающе клубилась. На небе раскатисто загрохотало, змеистые огненные трещины словно разламывали его на куски. Бесчисленные стрелы молний вонзались в испуганную, беспомощно притихшую землю.

— Град, град идет! — пронеслось по деревне.

— Пюлех всемогущий! Смилуйся, пощади! Пожалей, пожалей! — с дрожью в голосе повторял Шеркей, стоя у ворот и следя за движением тучи. Порывистый ветер гнал ее в ту сторону, где было его ржаное поле.

Тяжело застучали о землю первые капли дождя. Шеркей вбежал в избу, надвинул войлочную шляпу, накинул на плечи кафтан. Продолжая торопливо шептать молитвы, побежал в поле.

Когда он достиг мельницы, дождь хлынул как из ведра. Потоки воды хлестали по лицу, нельзя было открыть глаза, не хватало воздуха для дыхания. Шеркей и не подумал остановиться. Низко наклонившись, он настойчиво продолжал пробиваться сквозь стену воды. Порой ему казалось, что он плывет.

Бежать в гору было трудно, нестерпимо закололо в левом боку. Пришлось перейти на шаг. Едва боль немножко ослабла, снова пустился бегом.

— Милостивый Пюлех! Милостивый Пюлех! Обойди мое поле, обойди! Не трогай мое, не трогай! Вон сколько других, вон сколько! А мое не надо!

Ноги все время скользили. Шеркей несколько раз упал. Загон был почти рядом, когда с неба посыпались крупные градины.

Земля загудела, застонала под бесчисленными ударами. Шеркей накинул на голову кафтан. Выбиваясь из сил, кое-как добрался до поля.

— Пюлех! Пюлех! Что же это, что же это? Ведь я просил тебя, просил…

Град безжалостно взрывал борозды, со злобой вплющивал в них раздробленные, истерзанные в клочья стебли и колосья ржи.

Шеркей сорвал с себя отяжелевший от воды кафтан, расправил его пошире и бросил на землю. Сам повалился рядом. Стараясь укрыть как можно больший кусок поля, он широко раскинул руки и ноги, растопырил на руках пальцы. Ледяные комки со всей силой ударялись о распластанное тело.

Град уже прошел, а Шеркей все лежал. Когда он поднялся, туча была уже далеко. Над головой беззаботно сияло нежно-голубое небо. Только где-то у самого окоема лениво ворчал гром.

Шеркей обошел загон, собрал несколько колосьев, выдавил на облепленную грязью ладонь зерна, попробовал их на вкус. Вот и собрал урожай. А ведь соседние поля целехоньки, обошел их крупный град, обошел. Стоит себе рожь, качается под ветерком, стряхивая дождевые капли. Настанет день, придут хозяева, срежут ее серпами, свяжут в снопы, обмолотят, ссыплют зерно в закрома. А Шеркей…

Он вспомнил про другой загон. Может быть, хоть его не задело градом. Утопая по щиколотку в вязкой грязи, ринулся к нему.

Впереди показался верховой. Шеркей узнал мышиной масти иноходца — лошадь принадлежала Каньдюку. Наверно, старик послал Нямася или Урнашку осмотреть хлеба. Зря беспокоится, богатых несчастье всегда минует. Вон они, их загоны — колосок к колоску. Умылись, напились и теперь только усиками поводят от удовольствия.

Шеркей ошибся: на лошади сидел сам Каньдюк. Он остановил лошадь, внимательно посмотрел на почерневшее от горя, грязи и синяков лицо Шеркея и покачал головой:

— Что это ты, братец, под таким дождем бродишь? Гляди-ка, вымок как и вымазался. И градом тебя поколотило изрядно.

— И-эх! — послышался в ответ протяжный стон. — Если бы меня, меня только поколотило, бога благодарил бы, всю жизнь благодарил. Рожь, рожь побило! Колоска живого нет!

Казалось, Шеркей вот-вот разрыдается.

Каньдюк неторопливо слез с иноходца.

— Вытри грязь хоть. Еле узнал тебя. Всю деревню перепугаешь. Да.

Шеркей начал приводить себя в порядок.

— Так, значит, всю и выбило?

Каньдюк сочувственно вздохнул.

— И не спрашивай, и не спрашивай, Каньдюк бабай. Вроде и не сеял я ржи в нынешнем году, не сеял.

— Да… Но куда же от судьбы денешься? Мою тоже потравило. Но не очень. Слава Пюлеху, есть еще куда серп всунуть. Да.

Расстроенный Шеркей не обратил внимания на ложь Каньдюка.

— Тут делать больше нечего, братец. Идем-ка домой.

И они пошли в сторону деревни.

Каньдюк расспрашивал Шеркея о жизни, и тот, тронутый вниманием и участием, начал изливать душу, перечисляя свои бесчисленные беды и нужды. Старик важно шел по дороге, а Шеркей семенил по обочине. Жидкая грязь проступала между пальцами его босых ног, густела, свертывалась в комки, которые время от времени срывались и со смачным причмоком шлепались на землю.