Мигулай Ильбек - Черный хлеб

Встреча с братом и бывшим батраком испортила настроение. Шеркей помрачнел, призадумался. Подумать только — целый пуд пшена нужно будет отвалить какому-то босяку! А много ли он работал? Поторговаться бы надо получше. Опять дал промашку. Был бы Тухтар, пшенцо бы осталось. И дом строить без Тухтара тяжелее будет. Золотые руки у парня. Надо же было ему подружиться с Сэлиме! Работал бы и работал у Шеркея. Не везет Шеркею, не везет.

Ссора с братом его не беспокоила. Никуда не денется Элендей. А вот батрак прямо из рук уплыл. Можно бы, конечно, вернуть его, но какой ценой! Нет, не пойдет на такое дело Шеркей. Рубль на копейку не меняют.

Зима выдалась суровая. С первых же дней залютовали морозы, забуйствовали бураны. Сугробы нанесло чуть не вровень с крышами. Деревья, заборы, стены изб обросли пышным, косматым инеем.

Ждали, что к масленой, как всегда, потеплеет, но холода стали еще неистовей. Бедняги воробьи коченели на лету и замертво валились в снег. Плюнешь — и слюна, не успев долететь до земли, превращается в ледышку. Давно не было такой свирепой зимы.

Утро прощального дня масленицы было туманным. Сквозь мглистую пелену проглядывал красный, словно обожженный морозом, лик солнца. Громко потрескивали бревна.

Казалось бы, в такую погоду нет ничего милее, как посиживать дома у печки, но праздник брал свое: молодежь высыпала на улицу. Морозный, чуткий воздух зазвенел от веселых голосов, смеха, песен. Парни и девушки катались с ледяных горок, толкались, чтобы согреться…

Шеркей встретил день в добром настроении, чем весьма порадовал и удивил своих семейных. С утра сбегал к целовальнику и запасся полуштофом водки. Сайдэ наварила пива. Вечером должны были пожаловать гостти.

Жизнь налаживалась. И только благодаря Каньдюку. Если бы не он, то разве осмелился бы Шеркей взяться за постройку дома! Мечтал бы лишь по ночам об этом, кряхтел, ворочался и не давал спать жене.

Часть бревен, как и было задумано, Шеркей пустил на доски. Свез доски в Буинск, выгодно продал и вернул Каньдюку полсотни целковых. Старик не просил их, наоборот, уговаривал не торопиться с отдачей долга, но лучше расквитаться поскорее. Долг, он вроде хомута. Бог даст, скоро и зерно вернет Шеркей. И тогда он — вольная птица.

Сегодня Шеркей ожидал в гости Каньдюка с супругой. Сруб как раз закончили к масленице, надо отметить это, отблагодарить хорошего человека.

Если дела пойдут так же гладко, как шли до этих пор, то не за горами и новоселье. Сруб стоит. Теперь обомшить его, покрыть, настелить полы, потолки, сложить печку, вставить рамы — и живи в свое удовольствие. Сделать все это надо весной, как только подсохнет земля.

Просто чудо какое-то произошло. Зерно в сусеке цело, скотины в хлеву не убавилось, а девятиаршинная изба стоит, поблескивая кондовыми, гладко отесанными золотистыми бревнами. Да, видать, с чистым сердцем помогал дед Каньдюк.

Только вот Сайдэ расхворалась. Здоровье у нее и так никудышное, а пришлось мужскую работу делать, даже бревна и доски с Шеркеем ворочала. Однажды взялись они за одну колоду, жена подняла свой конец и сразу упала. Хорошо хоть бревно ее не придавило. Неделю лежала с почерневшим лицом, не пила, не ела. Только Сэлиме призналась, что оторвалось у нее что-то внутри, и теперь комок там какой-то растет, вздохнуть не дает как следует.

Вся домашняя работа легла на плечи Сэлиме. И убиралась она, и стряпала, и за скотиной ухаживала. Правда, сейчас жена поднялась на ноги, но толку от нее мало, еле движется. Руки дрожат, одной посуды сколько поколотила, просто беда.

После полудня мороз немного подобрел, запорошил мелкий снежок. На улице призывно зазвенели первые бубенцы. Шеркей велел Тимруку запрячь лошадь и покатать Ильяса.

К Сэлиме пришла Елиса, подруги собрались на гулянье.

— Ты потеплее, потеплее, доченька, оденься, — заботливо посоветовал отец.

Сэлиме признательно посмотрела на него. Давно не слыхала она от отца душевного слова. Может, помягче теперь станет он. Хозяйство стало поправляться. Кто знает, возможно, и к Тухтару переменится отец. Вот хорошо бы! В сердце девушки еще теплилась надежда.

Сэлиме надела красное сатиновое платье, желтую, отороченную мехом шубку, новые черные валенки. Голову покрыла шелковым платком, поверх которого накинула шерстяной.

Пока она одевалась, отец все время крутился рядом, советуя, как лучше укрыться от мороза. Опустил пониже на лоб платок, поднял воротник.

— Береги себя, береги себя, доченька. Страшный, страшный холодина сегодня, — приговаривал он каждую минуту.

«Слава богу, — подумала Сайдэ. — Оттаивать начал, на человека походить стал».

Она тоже не сводила с Сэлиме глубоко запавших, переполненные болью и страданием глаз. Хорошая дочь выросла, без хвастовства можно сказать. А ведь вроде совсем недавно крохотной девчуркой была, бегала по избе, под ногами путалась… В куклы играла… А теперь вот скоро детей нянчить будет. Как сложится ее жизнь? Радость в душе Сайдэ сменилась печалью. Кто вступится за Сэлиме, кто пожалеет, поможет ей в несчастье, когда не станет матери? А жить Сайдэ, по всему видно, недолго осталось. С каждым днем тают силы, в груди камень, уже к самому горлу подступает.

Глаза Сайдэ заволокло слезами: посиди рядом с матерью своей, дай ей наглядеться на тебя вдоволь, умрет ведь скоро она, уйдет навсегда в сырую землю. Но зачем расстраивать Сэлиме, и так истерзалась она душой. Пусть побудет на людях, повеселится, развеет девичью грусть-тоску.

— Ты что, мама? — забеспокоилась Сэлиме. — Хуже тебе стало? Тогда я останусь. Да и нет у меня нынче охоты веселиться.

Сэлиме начала развязывать платок.

— Нет, милая, нет. Иди, иди. Не к лицу девушке сидеть дома в такой праздник. А на меня не обращай внимания. От радости я прослезилась. Вон какая ты у меня красавица!

— Ты не обманываешь? Плохо ведь тебе. Вижу я.

— Нет, нет. Ступай с богом.

Сэлиме пристально поглядела на мать, подойдя к двери, оглянулась. Мать стояла, прижав руки к груди. Казалось, она хочет рвануться за дочерью и удержать ее.

— Хватит, хватит друг друга разглядывать, — нетерпеливо махнул рукой Шеркей. — Можно подумать, что ты в дальнюю дорогу уезжаешь. Елиса заждалась. Платок, платок надвинь, опять подняла. И воротник опустился. Берегись, дочка. Упаси господь, простудишься.

Подруги вышли. Хрустко заскрипел под заиндевелыми окнами снежок. Сайдэ чутко прислушивалась к удалявшимся шагам. Вот они затихли, и на душе стало еще тяжелей. «Правда, как будто в дальнюю дорогу проводила», — подумала Сайдэ, утирая рукавом покрасневшие глаза.

За печкой тоскливо верещал сверчок. Изба казалась неуютной.

Шеркей, проводив дочь, тоже помрачнел, беспокойно затоптался по комнате. Потом сел, уткнулся подбородком в грудь, глубоко задумался. Несколько минут прошло в молчании.