Мигулай Ильбек - Черный хлеб

— Ну что же, мать! — Шеркей рывком разогнул спину, словно сбросил с нее тяжелую ношу. — Надо за гостями идти. — Голос его звучал решительно, жестко. — Ты уж расстарайся тут. Не ударь в грязь лицом.

— Ох, господи! — вздрогнула Сайдэ, глубоко задумавшаяся. — Беспокоюсь я. Угожу ли? Ведь мы люди простые, а они… Опозоримся мы с тобой.

— Теперь поздно, поздно толковать. Надо держать слово. Решили пригласить, так нечего пятиться. В большом долгу мы перед ними. Нельзя не отблагодарить. Да и приучаться надо, привыкать к таким гостям. Кто знает, может, не раз еще придется с ними за одним столом сидеть. Не всегда же нам кое с кем знаться.

— Зачем это нам? Отдал бы ты долг поскорее. Просто пытка какая-то, казнь смертельная. Запутались, как птицы в силках. Ведь говорила тебе, продай корову и купи зерна, чтобы отдать. Разве ты послушаешься когда? Все по-своему норовишь. Хоть кол на голове теши.

— «Корову, корову»! А где бы другую взяли? Ты, что ли, родишь? Как жить без коровы? Похлебку забелять нечем будет.

— Живут ведь другие. Вон деверь ни от кого не зависит. И не бедствует, к слову сказать.

— Опять, опять ты про брата! И что он тебе дался? Чуть что: Элендей, Элендей, деверь, деверь! Договорились ведь не вспоминать о нем!

— Не буду. Успокойся. Иди к Каньдюкам. Да не застрянь там. У меня все готово.

Шеркей обулся в подшитые толстым войлоком валенки, надел шубу-трехспиику, поглубже надвинул шапку и отправился за почетными гостями.

Сайдэ начала хлопотать вокруг стола. Поставила на него тарелки с пышными подрумяненными блинами, ватрушками. Нарезала мясо, подогрела пиво. Придирчиво оглядела все, вздохнула: угощение выглядело бедновато. Переставила несколько раз тарелки, стараясь придать столу нарядный вид. Блюдо с блинами чуть не уронила. Нет прежней ловкости в руках, точно ватные стали.

Подошла к постели. Взбила и без того пышные перины и подушки. Уложила, застелила. Горка подушек оказалась кособокой. Пришлось укладывать снова. Получилось еще хуже. Опять все сначала…

Шеркей в это время шагал к дому своего благодетеля. Гулянье было в самом разгаре. Вереницей скользили сани. Среди одноконных упряжек изредка попадались и парные. К гривам лошадей привязаны разноцветные платки, вьются на ветерке длинные ленты. Проехал кто-то нездешний. Два вороных жеребца впряжены цугом. Кони статные, упитанные, идут пританцовывая. Со шлей и седелок свисают красные и зеленые кисти. Легкие санки поблескивают черным лаком. Видать, только выкрашены перед праздником. Нахлесты покрыты серебряной краской. Не санки — игрушка.

На облучке, широко растопырив локти, восседает парень в короткой коричневой поддевке, подпоясанной широким красным кушаком. Лицо у кучера нисколько не бледнее кушака. В санках — девушки: искрятся глаза, сверкают зубы, звенит песня.

Вслед за этой веселой компанией в желтых санках проехали Сэлиме и Елиса. Правил братишка Елисы Микуль. Лошадь шла быстро, но парень все время нетерпеливо дергал вожжами и с бравым видом оглядывался на девушек.

А вот показался Нямась. В новой дубленой шубе, в шапке с суконным красным верхом. Едет один, небрежно развалившись в уютных санках. Коренником идет вороной жеребец, голова почти касается вершины дуги, весело переговариваются три серебряных заливчатых бубенца, пристяжные тоже вороные. Сбруя ременная, дорогая.

Когда Шеркей вместе с Каньдюком и Алиме выходил из дому, со двора выехал Урнашка. В санках сидели раз-наряженные сестры Нямася. Они собрались в Хорновары, в гости к знакомым. Урнашка звучно причмокнул, из-под копыт брызнул искристый снег, и кони помчались во весь дух по укатанной дороге…

— Хорошо поют! — вздохнул Каньдюк, прислушиваясь к девичьим голосам. — Веселится молодежь, а наше дело только поглядывать да вспоминать то, что не воротишь. А бывало-то… — Старик молодцевато погладил усы, лукаво взглянул на жену. — Старуха моя должна помнить, как мы раз встречали масленицу. Замучился я с ней в ту пору. Два раза засылал к ее родителям сватов, а они — ни в какую. И слушать не хотят. Нет — и весь разговор. А меня-то самого и близко к дому не подпускают. Верь не верь — собаками травили не раз! Что делать? Подождал до масленицы да во время катанья хвать голубку — и к себе в сами. Присвистнул — и поминай как звали. После родители, как водится, согласились.

— Да, умыкнул он меня, умыкнул, — подтвердила Алиме. — Чуть со страха тогда не померла. Как швырнули меня в сани! Да как навалили сверху несколько тулупов. Да как помчались! Ой! И кричала же я тогда! Раскрою рот, а в него овчина так и лезет, так и лезет. Досыта наелась. До сих пор мутит, как тулуп увижу!

— А чего ты кричала, спрашивается? Всю жизнь прожили душа в душу. Как птенчики из одного рта клюем. Да.

— И-и, как же не кричать? Обычай такой. Делала все по закону.

— Так, значит, оживились твои дела, братец? — вернулся Каньдюк к начатому еще дома разговору. — Всей душой радуюсь за тебя. Да. Только смотри, веди себя, как давеча условились. Не показывай виду, что знаешь.

— Сказал же, сказал. И не тревожьте больше, не напоминайте. Прошу, прошу! — сгорбился Шеркей.

Подойдя к усадьбе Шеркея, остановились. Каньдюк полюбовался новым срубом, похвалил.

Поднялись по уличному крыльцу, миновали темные сени, вошли в избу.

Хотя и готовилась Сайдэ к встрече гостей, все равно растерялась. Как только открылась дверь, испуганно вздрогнула и выронила из рук деревянный половник. Он с легким треском разлетелся на две части. Шеркей в другой раз непременно отругал бы жену за неловкость, но сейчас сдержался.

— Раздевайтесь, раздевайтесь, будьте как дома, — начал он обхаживать Каньдюков. — И половничек, половничек разбился. Говорят, к счастью это. Оно всегда вместе с вами ходит. Вы к нам — и оно сразу тут как тут.

Сайдэ стеснительно поздоровалась. Алиме протянула ей пухлый узел и большой черный кувшин.

— Зачем вы беспокоились, право, утруждали себя? Спасибо, спасибо, — засмущалась хозяйка.

— Как же не беспокоиться, душечка моя. Ведь нездорова ты, сказывал муженек твой. Как услыхала, так сразу сердце и заныло: вот, думаю, бедняжечка. Так загорелась, даже есть перестала. Возьму кусок в рот, а проглотить не могу. И так и этак — ничего не получается. А ты, слава богу, неплохо еще выглядишь пока.

— Вроде получше мне стало, тетя Алиме. А то ведь не вставала, пластом лежала на кровати. Ни шевельнуться, ни вздохнуть. Сэлиме замучилась, тяжеленько ей пришлось. Все на ее руках.

Алиме ахнула, хлопнула руками по бедрам:

— Лежала пластом! И мы ничего не ведали! Прислала бы ко мне доченьку или сыночка. Иль далеко живем мы? Дала бы я тебе гусиного сальца свеженького. Нет ничего лучше для нутра.