Мигулай Ильбек - Черный хлеб

— И без этого нам за доброту вашу не расплатиться. По гроб должники ваши.

— Да, да, — подхватил Шеркей. — Правду она говорит, чистую правду. Заместо бога вы для нас, заместо бога.

— Рехмет, рехмет за доброе слово, — подал голос Каньдюк. — Таков уж мой обычай: всегда помогаю тем, кого считаю своими. Желаю и в дальнейшем этому дому всего доброго. До смерти буду его другом и не оставлю без заботы.

Сели за стол. Шеркей торжественно раскупорил полуштоф. Выпили по одной, по другой. Плавно потекла беседа. Хозяин рассыпался перед гостями мелким бисером. Вспомнили о том, как летом кто-то хотел околдовать Шеркея.

— Есть, есть у меня враги, — пожаловался он.

— Не обращай внимания, — успокоил Каньдюк. — Мало ли на свете ненавистников. Вон их сколько в одном Утламыше. Сами не работают, а в чужой рот заглядывают. И колдовство пусть тебя не беспокоит. Ведь Шербиге развеяла его.

— Да, да. Счастье предрекла.

— Вот видишь. Так и будет. Теперь твоя дорожка прямо к нему стелется. Только не сворачивай. Да.

— Да, Шеркеюшка, да, жить тебе в довольстве и радости, — поддержала мужа Алиме. — Дом построишь, дети взрослые, Ильяс и тот скоро хлопотуном будет.

— В школу мы его отдали, — сказала Сайдэ.

— Это еще зачем? — недовольно удивилась Алиме, но спохватилась и примирительно договорила: — Конечно, вам видней. Пусть набирается ума-разума мальчонка. А за дочку вашу я ни капелечки не беспокоюсь, ни на ноготочек не волнуюсь. Счастливой будет, в богатом доме ей жить.

— Не угадаешь, тетя Алиме, кому какая судьба уготовлена, — вздохнула Сайдэ. — Выпейте-ка пивца лучше.

— Нет уж, если я говорю, то знаю, — не унималась жена Каньдюка. — Такая красавица и родителей своих осчастливит. Просто грех, великий грех отдавать ее жениху без калыма! Я уж и муженьку твоему толковала об этом.

«Да замолчи ты, старая! — мысленно прикрикнула на нее Сайдэ. — И без тебя тошно, кошки по сердцу скребут».

Шеркей огорченно посмотрел на пустой полуштоф.

Алиме перехватила его взгляд и всполошилась:

— Развязывайте узел, развязывайте. Или наше угощение с кривобочинкой да червоточинкой?

На столе появились еще один полуштоф, жареная индюшатина и другая снедь. В кувшине было керчеме.

Подвыпившие мужчины развеселились. Каньдюк, прислушиваясь к доносящимся с улицы песням, притоптывал ногами, задорно встряхивал головой.

Алиме тихонько подпевала, мурлыкала, словно кошка.

Сайдэ сидела за столом отчужденно. Отведав хмельного, она стала еще печальней.

Стемнело. Постепенно праздничный шум начал стихать. Только где-то вдали за околицей грустно звенел одинокий колокольчик. Наверно, возвращался домой кто-нибудь из приезжих. Звон становился все тише, тише — и вот уже растаяла прощальная, еле уловимая жалобная трель.

Ввалились с катания Тимрук с Ильясом. Наспех перекусив, ушли к соседям.

В избе было сумрачно. Взятая Шеркеем у знакомых старенькая семилинейная лампа без стекла еле светила, маленький вздрагивающий язычок пламени забивала густая копоть. Неподалеку протяжно завыла собака.

— Что же это мы приуныли? — встряхнулся хозяин. — Слава Пюлеху, и пивцо еще есть, и закуски в достатке.

Кто-то, громко скрипя сапогами по снегу, пробежал мимо окон. Застонали под тяжелыми шагами ступени крыльца. Пришедший наткнулся на что-то в сенях, чертыхнулся. Дверь резко распахнулась, и в избу, окутанный клубами морозного пара, тяжело дыша, ввалился Элендей.

— Смотри-ка, братец пожаловал! В добрый час, в добрый час! — обрадованно поднялся навстречу Шеркей. — Говорил же, говорил же, что придешь! Как нам жить друг без друга? Сердцами срослись мы, сердцами!

Брат ничего не ответил. Оглядел из-под насупленных заиндевевших бровей сидящих за столом и, громко стуча затвердевшими на морозе валенками, подошел к Шеркею.

Сайдэ протянула деверю ковш с пивом:

— Спасибо, что пришел. Выпей. Не будем больше ссориться. Ну, на здоровье и за дружбу!

Элендей словно не слышал. Еще раз осмотрелся, лицо его передернулось.

— Сэлиме где? — гаркнул он.

Сидящие сразу же вскочили.

— Известно, известно где, — торопливо проговорил Шеркей. — Гуляет, гуляет, веселится.

— Не со стариками же сидеть девушке, — поддержал его Каньдюк. — Какая радость ей с нами? Нарезвится, натешится и придет. Чего тут беспокоиться? Самое обычное дело. А ты не торчи столбом, раздевайся да присаживайся к нам. Выпьем, закусим, покалякаем. Коли песню споем — тоже не грех.

— Не время веселиться сейчас. Так-то, Каньдюк бабай!

— Почему не время, деверек? И губы у тебя трясутся. Говори же все, не мучь.

— Услышал крики я, сношенька! Ее голос. Сэлиме. Голову даю на отсечение. На серой лошади… Из деревни выехали… Вихрем дунули. Я было вслед. Да ведь кляча у меня — провались она пропадом. Не догнал.

— Ох, чуяло мое сердце, чуяло! Всю ночь нынче глаз не могла сомкнуть я. Чуяло…

Из рук Сайдэ вывалился ковш с пивом. Она покачнулась. Элендей едва успел подхватить ее.

Тухтар в самом начале зимы покинул Утламыш. Подружился с одним валяльщиком валенок, обучился этому ремеслу, и теперь мастера кочевали из деревни в деревню.

Да и нечего было делать Тухтару в родном селе. Хлеб остался в закромах Шеркея. Можно бы, конечно, вернуть зерно, но не хотелось унижаться перед бывшим хозяином.

С Сэлиме Тухтар договорился, что проработает до масленицы, поднакопит деньжонок для поправки хозяйства — и тогда можно будет пожениться. «Или будешь ты моим мужем, или меня не будет, — сказала Сэлиме в последнюю встречу. — Уйду, не удержит меня отец. А свадьбу справим у дяди Элендея».

Тухтар собирался вернуться домой накануне масленицы. Но когда загадываешь, все наоборот получается. Не успели они к сроку закончить работу, и пришлось задержаться. Только в прощальный день масленицы, когда уже начало смеркаться, Тухтар добрался до родного села. Прошел огородами, чтобы никого не встретить.

Домик выглядел печально. Чуть не до самой крыши занесло его снегом. Еле пробрался хозяин к двери. У ворот четко выделялся свежий санный след. Кто-то наведывался сюда совсем недавно. Сэлиме, наверное, кому же больше. Значит, ждет, не забыла, верна своему слову. На душе потеплело.

В избе неуютно, тоскливо, холодно. В углу у двери белел сугробец — намело в щель. На дне ведра синела ледышка. Тухтар принес воды, растопил печурку. Заплакали начавшие оттаивать промерзшие, посеребренные инеем стены.

С улицы доносилась пестрая праздничная разноголосица. Щедро рассыпали трели бойкие бубенцы. Тухтар решил пойти на гулянье позднее. Достал из дорожного мешка зачерствелый хлеб, поужинал, запивая его кипятком. Хорошо бы сейчас картошечки разварной, рассыпчатой! Но картошка хранилась у Элендея — побоялся оставить ее у себя Тухтар, чего доброго, померзнет еще, а весной ведь сажать нужно будет. Собаку тоже отвел Элендею. Скучает, наверное, Чулай без хозяина.