Мигулай Ильбек - Черный хлеб

Направо Чувашский Улгаш. К рассвету до него добрались. Но и здесь все тот же ответ.

Опять бескрайние заснеженные поля. Ветер безжалостно обжигает лицо, захватывает дыхание, пробирается под ветхую одежонку. Леденеет кровь, коченеет тело. Ослепительно сияет снег, слезятся глаза. Зарылись в сугробы деревеньки. Только трубы торчат. Вот Заплаты, а рядом Плошино. Названия-то какие, услышишь — сердце щемит. Холод, безмолвие, снег, тоска… Во рту с самого выезда ни крошки. Около двух суток не опали уже, а глаза все смотрят, вглядываются в белизну, словно Сэлиме просто заплуталась в поле, а не похитили ее…

А мороз все крепче, злей. Но не от него, а от безысходной тоски стынет в жилах кровь. И с каждой минутой, с каждой верстой все меньше греет надежда.

Устало перебирает ногами голодная, подобравшая живот, покрытая от копыт до ушей густым инеем лошаденка. Молчат ездоки. Закричали бы они от обиды и гнева. Но кто услышит, кто поможет?

Эх, Сэлиме, Сэлиме…

Через три дня после проводов масленицы в поздний, глухой, безлюдный час еле слышно, по-воровски, скрипнули дубовые, сработанные на долгий век каньдюковские ворота. В дверь между створками протиснулся сам Каньдюк. Лохматая черная шапка надвинута на самые глаза, воротник черной дубленой шубы поднят. Старик быстро огляделся, резко махнул рукой в кожаной рукавице.

Ворота распахнулись, и на улицу вышла запряженная в черные блестящие санки лошадь. В санках — Нямась с матерью.

Каньдюк заглянул во двор и, точно гусак, прошипел:

— Шевелись! Чего застрял!

— Не идет она никак, — донесся в ответ приглушенный голос Урнашки.

— Не ори ты! — вздрогнул Каньдюк и снова осмотрелся.

Урнашка с трудом вывел из ворот бурую, с большим тяжелым выменем корову.

— Гони быстрей! Спишь на ходу!

С усилием сгибая ноги, обутые в валенки с голенищами до самых бедер, Каньдюк вперевалку подошел к санкам, тяжело покряхтывая, уселся.

Тронулись. Всю дорогу озирались. Чуть заскрежещут по обледенелому насту полозья с подрезами — вздрагивают. Обогнали Урнашку. Подъехали к покривившимся воротам Шеркея.

— Слушай меня, Нямась, — повелительно прошептал Каньдюк. — Если бы ты взял по согласию, то тебе не нужно было бы вылезать из санок. А сейчас ты сам должен открывать ворота. Лошадь поставь под навес, распряги, привяжи хорошенько. Оборвет, пожалуй, поводья да убежит. Так что постарайся. Покрепче, понадежней. И корову тоже. Скажи Урнашке. Ты, старуха, лампу неси. Керосин только не расплескай. Остальное я сам возьму. Ну, с богом!

Нямась растворил ворота, ввел под уздцы лошадь. Каньдюк вылез из санок, помог выбраться жене. Старики подождали, пока управятся со своим делом Нямась и Урнашка. Потом все вместе, стараясь не скрипеть снегом, двинулись к дому.

Не успел Каньдюк постучать, как в сенях послышались шаги.

— Кто там?

— Те, кого ждали, сват Шеркей.

— Так, так, я сейчас…

Громко загремел упавший на пол засов. Дверь со скрипом открылась.

— Входите, входите…

— Ну-ка, держи. Помоги нести.

Вошли в избу. На шестке волчьим глазом мерцал огонек. Маленький язычок пламени вздрагивал на кончике ниточки, опущенной в пузырек с маслом. Чтобы освещалась не вся изба, около пузырька поставили заслон.

— Почет и уважение хозяевам дома сего.

— О-ох! — донеслось из-за печки.

— Проходите, проходите… Старуха-то моя опять, опять расхворалась. С чего бы, с чего бы? Просто ума не приложу.

— Сдержал я свое слово, сват! — сказал Каньдюк, гордо вскинув бороду. — Теперь начнете жить, как настоящим людям положено! Говорил я тебе или нет: запрягу самую лучшую свою лошадь и приведу в твою конюшню? А?

Шеркей кивнул головой.

— Сходи во двор! Посмотри! Стоит?! Да. И санки со сбруей тебе оставлю.

— Говорил я тебе или нет: будет стоять в твоем хлеву самая молочная моя корова? А?

Шеркей опять кивнул.

— Где сватья? Пусть сходит, подоит! Мы нарочно не стали. Ведро молока принесет! С краями! Да какого! Чистые сливки! Сверх того…

Каньдюк величаво вынул из кармана кожаную сумочку.

— Не трудись считать. Сотня целковых! Из копеечки в копеечку! На, бери! Вот каков калым Каньдюка!

Шеркей схватил трясущимися руками сумочку, подбежал поближе к огню. Дрожа всем телом, вынул пачку синеньких, глянцевых, хрустких пятирублевок. Тихонько бормоча что-то, пересчитал.

— Точно, точно!

Помотал кудлатой головой, полюбовался деньгами и пересчитал еще раз.

— Двадцать штучек, двадцать штучек…

Перегнул упругую, шелковистую стопку поперек, потом вдоль, снова поперек. Вынул из потайного кармана штанов заветный гашник, засунув в него деньги, старательно спрятал. Поддернул штаны, потуже затянул пояс.

Только после этого Шеркей вспомнил, что нужно за все поблагодарить.

— Рехмет, рехмет! — изгибался он в поклонах.

Алиме вручила Шеркею большую стеклянную лампу и прошла за печку.

— Вот это штука, штука! — умилялся Шеркей. — Настоящая огненная машина! А стекло-то, стекло-то! И крутилка, крутилка! Керосина-то много. Банка пузатенькая! Надолго хватит, надолго!

— Опять тебя, бедняжку, хворь одолела, — слышалась из-за печки жалостливая скороговорка Алиме. — Я, как знала, сальца гусиного принесла. Только натопила, свеженькое. Что же это ты? Теперь тебе и жить только…

Сайдэ с трудом приподняла голову. В полутьме ее исхудалое лицо казалось совсем черным, словно вылепленным из земли. Горячо блестели глаза.

— Ой, господи! Как ты осунулась! Прямо не узнаешь. Краше в гроб кладут. Что же это с тобой? Может, покойным старикам чем не угодила? Помяни их хлебушком с солью. Непременно помяни, сватья!

— Сват, сватья? Кого же здесь так величают?

К больной подошел Каньдюк:

— Иль ты не догадалась? Здорово тебя скрутило. Сватами, сватами стали теперь, породнились. Так уж судьбе угодно. Не нами обычаи выдуманы. Да… Выздоравливай побыстрей, дорогая сватья, не огорчай нас. А вон, — старик кивнул в сторону двери, — и зятек твой!

— Нямась?

— Конечно, он! — растянул в улыбке мясистые губы Каньдюк и подозвал сына.

Нямась селезнем подплыл к постели. Он чинно поклонился, протянул Сайдэ руку. Рука повисла в воздухе.

Сайдэ со стоном откинулась на подушку:

— Сэлиме, доченька моя бесценная! Погубили тебя изверги! Кровиночка ты моя, отрада моя единственная! Что теперь делать нам? Что-о?

Нямась спрятал руку за спину. Мужчины насупились, отошли. Алиме склонилась над кроватью.

Шеркей подвесил к потолку лампу. Через минуту в избе стало светло. Хозяин вынул из ящика стола оставшиеся после праздника лепешки, принес в блюде квашеной капусты.

Рука Шеркея то и дело ощупывала припухший карман. Целых сто рублей там. Состояние! Что скажет теперь горлопан Элендей? Тухтара сватал, думал, Шеркей дурак. Нет, не обидел господь Шеркея умом, не обидел. Поклонится еще Элендей старшему брату, поклонится.