Мигулай Ильбек - Черный хлеб

— И-и! Сватушка! — встрепенулась Алиме. — Ведь желающих быть за сынком нашим, знаешь, сколько было? Хоть палкой отгоняй! Сказать по правде, то я уже приглядела ему невесту. Да сынок и слышать не хотел. Знай твердил: Сэлиме да Сэлиме. Вынь да положь! Во как! Точно свет клином на твоей дочери сошелся. Почитай, с прошлого года так. Худеть стал от тоски. Ну и пришлось для него постараться…

После водки — керчеме. Чашка за чашкой. Закуски разной — не расскажешь. А в кармане-то сотенка целковых. А во дворе-то лошадка добрая, коровушка славная, на молочко щедрая. Да санки с подрезами, да сбруя ременная. А под потолком лампа ясным солнышком сияет. Веселись, Шеркей! Пришел на твою улицу праздник!

Никто на заметил, как вернулся Ильяс, разделся, сбросил полные снега валенки, юркнул в постель к матери.

— И-и! Дорогой сватушка!

— Пей, братец! Не ленись! За счастье свое пьешь! Да…

— За здоровье зятька моего любезного!..

— Га-га! — скалился Урнашка.

— Скрипку теперь бы сюда!

— Ну-ка, тряхни стариной, женушка! Ведь соловьем когда-то заливалась!

Раскрасневшаяся Алиме не заставила себя долго просить, вскинула голову и, мечтательно прищурив глаза, запела. Песню громко подхватили остальные. Пели старательно, натужливо, но голоса звучали хрипло, вразброд. Выводя высокие ноты, Шеркей вскидывал подбородок, тряс головой. Урнашка неуклюже взмахивал длинными руками.

Вдруг в комнате резко повеяло холодом. Взглянули на дверь — и замерли с открытыми ртами. У порога, окутанный клубами пара, стоял человек. Это был Элендей.

Первым опомнился Каньдюк. Схватил ковш, сдерживая пробегавшую по рукам дрожь, наполнил его пивом и с притворным радушием, гостеприимно улыбаясь, крикнул:

— Вот только кого нам не хватало! Угощайся, сваток! Долго жить будешь: только что тебя вспоминали. Хотели сходить за тобой, но не решились беспокоить. А ты и сам тут как тут. Легок на помине, счастливый человек. Да.

Не тронувшись с места, Элендей зычно захохотал:

— Сваток, значит? Ха-ха! Угощайся? Ха-ха-ха! Поете? Празднуете? Ловко! А почему же ночью? Хотя правильно, разбойники только в такую пору и веселятся! Ловкачи! Ничего не скажешь! Тайком. Чтоб никто не пронюхал.

— Да не тайком, сват Элендей. Зря ты горячишься, ей-богу, зря. Все честь честью мы сделали. Нам нечего прятаться и скрываться.

Ковш в руке Каньдюка вздрагивал, пиво выплескивалось на пол, на белые каньдюковские валенки.

— Кто умыкнул? Для кого?

Все не без труда начали выбираться из-за стола. Только Урнашка не двинулся с места, лишь глаза сильнее вытаращил да осклабился.

К Элендею нетвердой походкой подошел Нямась.

Незваный гость расставил ноги, опустил подбородок, чуть согнул в локтях руки:

— Что, иль сцепиться хочешь? Лыко твое, Нямась, вроде травки, не годится на лапти.

— Посмотрю, каково твое! Ржать-то ты больно горазд. Племенному жеребцу не уступишь. А вот насчет драки — не знаю.

Рядом с Нямасем вырос Урнашка.

— Ну?

— Что нукаешь, образина?

— Я умыкнул Сэлиме.

— Ты?

— Я.

— Для кого?

— Для Нямася.

Правое плечо Элендея резко отошло назад. Подбежал Шеркей, горячо задышал в лицо брата перегаром:

— Ну что, что ты? Чего, чего тебе нужно?

— Удара по виску! Вот чего! На!

Голова Шеркея, словно мяч, отпрыгнула от правой руки брата. Потом от левой. И так несколько раз.

— Ты… Ты… Ты… — заикался Шеркей, старательно оттирая рукавом набухшие кровью щеки, будто на них налипла грязь.

— Не мозоль глаза! Сядь на место. Потом еще потолкую с тобой. Балбес!

— Ты драться сюда пришел? — брызнул слюной Урнашка и что есть силы двинул Элендея плечом в грудь.

Тот покачнулся, ударился бедром об угол лавки. Поморщился от боли и, скрипнув зубами, двинулся к Урнашке.

— На честного человека воровскую руку поднимаешь? А? Ублюдок, выродок несчастный! Получай за Сэлиме!

Два соединенных вместе кулака, как молот, опустились на темя приказчика.

Колени Урнашки подломились, он резко присел на корточки, точно сплющился. Хрипя, будто гармошка с продырявленными мехами, качнулся в одну сторону, в другую. Не поднимаясь с корточек, попятился. Натолкнулся на лавку и упал.

— А-а-а! — завопил он, пытаясь поднять голову.

— И меня, и меня бей! — с визгом рванулась к Элендею Алиме.

— Ума еще не лишился! Со старухами не дерусь!

— Тогда послушай старуху, послушай! Сэлиме по согласию сношенькой нашей стала! По доброй воле!

— Врешь!

— Хлебом клянусь!

— Язык не повернется! С голоду околеешь!

Алиме схватила со стола каравай, прикоснулась к нему губами.

— Видел? И не дерись больше! Сама согласилась твоя племянница! Сама!

— Э-эх! — стукнул себя по бедру кулаком Элендей.

— Успокойся, успокойся, браток. Глянь-ка, что ты с Урнашкой наделал. Язык, язык грызет!

— Пусть хоть кишки со всей начинкой слопает!

Каньдюк ловко выдернул из кармана розоватую ассигнацию.

— Возьми, сваток. Не оставайся и ты без доли. Вместе теперь жить нам, по-родственному.

— Ты и меня купить хочешь? Ха-ха! Опоздал! Вот если второй раз рожусь, то приходи. Только поспеши. Пока я еще в пеленках буду лежать. Не знаешь ты Элендея. Слушай лучше. Пока добром говорю. Сэлиме отпустишь сегодня же. Понял? Не то не будет тебе пощады. На том свете найду. И казнить буду. Так-то. Голову даю на отсечение… Убери бумажку-то! Вытянул руку, как нищий!

— Отпустить велишь? Да разве мы запираем невестку? У нее своя воля… Не буду же я силком выгонять ее из дама. Ведь не зверь лютый…

— Заворковал, голубочек! Я все тебе сказал. Теперь сам соображай. Все.

Элендей ушел. Сквозь щели ставней неуверенно пробивался сизый дымок рассвета. Под лавкой по-паучьи дергался Урнашка.

События последних дней окончательно подорвали здоровье Сайдэ. Как она ни старалась подняться, болезнь словно веревками прикрутила к постели.

Варить, стирать, убираться в избе пришлось попросить Утю, дочь соседа Пикмурзы.

Недолго довелось жить Сайдэ, короткий путь отмерила ей судьба. Но чем можно измерить, взвесить все пережитое этой женщиной?

Шестерых выносила под сердцем Сайдэ, но вынянчила, вырастила, воспитала только троих. Старалась одеть их потеплее: не простудились бы. Старалась накормить посытнее: пусть растут здоровыми и крепкими, ведь нелегкой будет их жизнь. Отдавала детям каждый кусок. Когда на деревню набрасывалась какая-нибудь болезнь и косила людей, словно траву, Сайдэ ночами не смыкала глаз над мечущимися в бреду ребятишками, стараясь хоть чем-нибудь облегчить их страдания, вырвать из цепких лап смерти.

Чтобы держать дом в чистоте и порядке, лишала себя сна и отдыха. С ног валилась, но все успевала сделать. А сколько дел у нее было! И не сочтешь, не перечислишь. Варила пищу, ухаживала за скотиной, полола, жала, молотила, трепала и дергала коноплю, пряла, ткала, стирала, и в лес за дровами доводилось ездить, и мешки неподъемные на мельнице ворочать.