Мигулай Ильбек - Черный хлеб

Не разбирала Сайдэ, женская или мужская доставалась ей работа, — делала все, что было нужно. И никто никогда не слыхал от нее жалоб, не имела Сайдэ привычки кичиться своим трудолюбием, не требовала за свою работу благодарности.

Не терпела Сайдэ хвастунов и горлопанов, хитрецов и захребетников. Уважала и ценила людей скромных, работящих, добивающихся счастья честным трудом. И детей своих хотела видеть такими.

Всегда старалась Сайдэ быть для мужа надежной опорой, его верным другом. Сколько бед и невзгод они пережили вместе — и ни разу не упрекнула она мужа, не поставила ему в пример другого, более удачливого человека. Напротив, подбадривала: «Ничего, не кручинься: перемелется — мука будет. Заживем еще мы, настанут такие дни».

Была у Сайдэ любимая дочь. Мать надеялась, что выпадет Сэлиме лучшая доля, чем ей самой. Верила, с нетерпением ждала этого времени. Мечтала понянчить, полелеять внучат. Пусть Тухтар беден, но он ведь любил дочь, и она его тоже. Чего еще надо? Жили бы, души друг в друге не чаяли… Но вот не кто-нибудь, а сам родной отец отнял у дочери счастье, погубил ее, отдал на растерзание нелюбимому человеку, ненасытному сластолюбцу, грязному, мерзкому. Ведь каждая божья тварь оберегает своих детей, защищает их, а вот Шеркей не дорожит своим ребенком. Продал, чтобы насытить свою жадность.

Если бы Сайдэ могла подняться прошлой ночью, то убила бы Нямася, задушила бы его, перерезала бы ему горло ножом…

Как волны, набегают мысли, воспоминания. Вот видится Сайдэ, как она впервые пеленает свою дочь. Нужно спрятать выбившуюся из-под пеленочки ручку — и страшно взяться за нее. Такая она крошечная, нежная, хрупкая. Кажется, дотронься только — и сразу сломается. Пальчики розовенькие, ноготочки еле заметные.

А вот Сэлиме делает первые шаги. Покачивается, ручонки растопырила. Глазенки испуганные, удивленные, счастливые…

А где сейчас Тухтар? Знает ли он, что случилось с его любимой?..

Сайдэ с трудом разомкнула веки. Около печки возилась Утя. Значит, уже утро.

Шеркей подал жене чашку молока. Сайдэ хотела выпить, но, вспомнив, от какой коровы это молоко, плотно стиснула обескровленные, потрескавшиеся от жара губы.

Муж, словно в насмешку, предложил выпить водки. Сайдэ с трудом подняла голову и плюнула в его опухшее, серо-зеленое с перепоя лицо.

Шеркей безропотно утерся. Видать, совсем помутилось в голове у бабы. Чем он провинился перед ней? Иль он в своем доме не хозяин? Только начал потихонечку, помаленечку подбираться к богатству — и вот, пожалуйста, ему ножку подставляют. И кто «подставляет — собственная жена! Или только для себя старается Шеркей? Конечно, нет. Для Сайдэ, для детей — для семьи счастье добывает. Шеркею-то родной отец ничего в наследство не оставил. Балабонил только: «Мое богатство, мое богатство!» А Шеркей своим детям настоящее наследство оставит. Годами страдал, мучился, из кожи лез — и вот добился. Кто дом новый в этом году сгрохает? Шеркей. Кто сарай новый, ворота, забор поставит? Шеркей. Кто землицы самой хорошей, жирной да рассыпчатой прикупит? Шеркей. Вот они, денежки-то, топорщатся. А кто за все за это Шеркею спасибо сказал? Никто. Родной брат пощечин надавал. Жена, не успев глаза хорошенько продрать, привередничает, придирается. В лицо даже плюнула! Сэлиме, вместо того чтобы радоваться своему счастью, на мужа бешеной собакой бросается. До кости руку прокусила Нямасю. Поверить трудно. Шеркей сам разглядывал рану на руке зятя. Конечно, получилось что-то вроде умыкания. Но такая ли это страшная беда, если поразмыслить? Ведь не голодранец какой-нибудь похитил ее, а богатый человек. Не в нужде ей жить, а в довольстве. Да и не она первая, не она последняя выходит так замуж. Был такой обычай и будет. Реку вспять не повернешь, солнце не взойдет на западе. Глупа еще Сэлиме, глупа. В богатом доме жить не хочет. Не наступала ей еще корова на ногу — вот и артачится… Около двери, прислонясь к косяку, клевал носом Тимрук. «Ишь, как разморило парня с керчеме», — сочувственно подумал Шеркей. В бутылке еще оставалась водка. Каньдюк приберег, позаботился о свате, чтоб было ему чем поправиться. Шеркей взялся за чашку:

— Иди-ка, сынок, просвежись!

— Бр-ры! Глядеть не могу! С души воротит. Голова болит.

— Дурак! Для того и даю, чтобы голова не болела.

Шеркей поморщился и выпил сам.

В переднем углу притулился Ильяс. В руках книжка. Шепчет, читает.

— Эй, ты! Книжник! Вчера ты сходил за Элендеем?

Мальчик вздрогнул и еще ниже склонился над книжкой.

— Оглох, что ли?

Ильяс поглядел на отца.

— Что глаза таращишь? Отвечай!

— Я, — твердо выговорил сын.

Прямой ответ и удивил, и рассердил Шеркея:

— Видали, видали, каким смелым стал. До лохани не дорос, а уже перечит. Кто послал тебя?

— Сам пошел.

— Зачем?

— Рассказал, что Сэлиме нашлась.

Ильяс говорил правду. Он просто хотел обрадовать дядю. Тот спросил, кто сейчас в доме, что делает, и мальчик рассказал обо всем.

— У-у! Предатель! Родного отца, отца продал! Как тебя только собаки не загрызли…

Шеркей снял с гвоздя веревку, сложил ее вдвое. Подумал — и сложил еще раз.

— Ну-ка, иди, иди сюда.

Побледневший мальчуган повиновался.

— Что, иль страшно? — с издевкой спросил отец. — А шататься по ночам не страшно? Вот тебе! Вот! Наперед умнее будешь! Знай, как против отца идти!

Худенькая спина Ильяса извивалась от боли. Белоснежные зубенки вонзились в губу. Но глаза были сухи. Это еще больше разозлило Шеркея. Когда-то он не велел детям плакать во время наказания, приучил их к этому, хвалил терпеливых, но сейчас ему нестерпимо хотелось, чтобы сын заплакал громко, навзрыд, обильными крупными слезами.

И Шеркей ударил его изо всей силы, с придыханием.

Сын вскрикнул, скорчился от боли, но не выронил ни слезинки.

Отец замахнулся еще раз, но в этот миг послышался стонущий голос жены:

— Отец, отец…

Он с неохотой опустил руку, швырнул веревку под лавку.

— Чего тебе не лежится? Спала бы, сил набиралась!

— Будь человеком… малютку-то хоть пожалей… Не мучь…

Сайдэ попыталась повернуться на бок, но не смогла. Шеркей подошел к кровати и вместе с Утей помог жене улечься поудобней.

— Не мучь, не мучь его, — опять простонала жена.

— Я и жалею. Уму-разуму учу.

Подбежал Ильяс, посмотрел матери в глаза, зарыдал, уткнулся ей в грудь.

— Тяжело мне, сыночек. Совсем дышать нечем. Успокойся. Не надо обижаться на него… Не надо. Ведь он тебе отец… Отец… Закружился он, закружился… Потерпи. Отойдет он, лучше, бог даст, станет… Бог даст…

Сайдэ с трудом перевела дыхание, торопливо зашевелила губами, словно боялась, что не успеет сказать все, что нужно. Слова сталкивались, сливались, и было невозможно их разобрать.