Мигулай Ильбек - Черный хлеб

Сегодня Шеркей особенно проголодался. Позавтракал скудно, на бегу, торопился в поле. Пообедать не пришлось. Очень хлопотливый выдался день. Когда вернулся домой, живот подвело, даже подташнивать стало. Сразу же велел приготовить салму. Отпер чулан, дал Уте муки. Сам был все время рядом — за чужим человеком глаз да глаз нужен.

Нестерпимо посасывало под ложечкой. Несколько раз он нетерпеливо поглядывал в горшок. Сам посолил по вкусу. Не успела салма хорошенько прокипеть, как Шеркей уже подошел к Уте с самой большой глиняной миской.

— Неужто осилишь все и не лопнешь? — удивленно улыбнулась девушка.

— Боюсь, что не наемся, — проглотил слюну изголодавшийся Шеркей.

Наконец варево поспело, и Утя наполнила миску до самых краев. Шеркей, с удовольствием вдыхая вкусный парок, уселся за стол. Обычно у Ути салма получалась клейковатой, но в этот раз придраться было не к чему. Можно подумать, что покойная жена сварила. Обжигаясь, проглотил первую ложку, облизнулся, причмокнул. Ослабил пояс и принялся за еду по-настоящему. Ел, как всегда, быстро, громко сопя и чавкая.

Вдруг на зубах что-то заскрипело. Пожевал — вроде травинка в муку попала. Выложил ее на ложку, проворчал:

— Ты что это мне сварила?

— Иль не видишь? Салму. Сам ведь просил. Соскучился, сказывал.

— Соскучился-то соскучился, это верно. Но чего ты напихала?

Шеркей поднес ложку поближе к глазам.

Утя торопливо подошла к столу, успокаивающе проговорила:

— Кожурка это от лука! И смотреть нечего!

Шеркей потрогал кожурку пальцем, недоверчиво покачал головой. Девушка схватила ее и решительно положила в рот.

— А ты пожуй, пожуй!

Утя сделала вид, что жует.

— Говорила же тебе. Не верил. Самая настоящая луковичная кожурка.

Шеркей снова наклонился над миской. Девушка поспешно распрощалась и ушла домой.

Проглотив еще несколько ложек, Шеркей опять выловил кожурку. На этот раз он присмотрелся внимательнее:

— Тьфу! Таракан, таракан!..

Брякнул ложкой, выскочил из-за стола. К горлу подступила тошнота. Вот тебе и поужинал. Да еще радовался: словно Сайдэ сварила.

Отплевался, выполоскал рот водой. Нахохлившимся сычом опустился на скамейку, закряхтел, завздыхал.

Сильный стук в окно прервал его размышления.

— Кого еще несет? Ходят все, ходят… Обувку бы хоть пожалели…

Стук повторился.

Глянул в окно и сразу заулыбался: пришла дочь Каньдюка Кемельби.

Сват и сватья просили зайти. Давно собирался наведаться к ним Шеркей, но как-то все времени не было. Чего стоило только подходящую землю купить! Всю округу обрыскал. Когда тут по гостям расхаживать — вздохнуть хорошенько и то некогда. Теперь же полегче малость стало, посвободней — можно и родственников навестить. Интересно, какой стала Сэлиме? Как барыня, наверно, живет. Кто бы мог подумать, что выпадет ей такой жребий!

Вот оно, знакомое крыльцо, начищенная до слепящего блеска медная дверная ручка. Вспомнилось, как он впервые поднимался по этим ступеням. Робел, дрожал, колени подламывались. А сейчас вот идет как ни в чем не бывало, точно в свой дом. Друзья здесь живут, свои, родственники.

Хозяин встретил у порога.

— Хорошо, что пришел. Да, — проговорил он глухим баском.

Шеркей поглядел в лицо Каньдюка и насторожился. Хмуро смотрел сват, брови насупленные, глаза холодные. Сватья встретила тоже не ахти как ласково. Буркнула что-то под нос и отвернулась.

Сердце Шеркея замерло, охваченное недобрым предчувствием. Уверенности, с которой он входил в дом, как не бывало.

— Вот что, братец, надо тебе самому поговорить с ней, — продолжал Каньдюк повелительным тоном, не пригласив Шеркея даже сесть. — Да. Самому. Ты родной отец. Поговори. И покруче. Сколько можно канитель тянуть? Чего же противится она? Иль калым не заплачен? Или мал он? А? Напомни ей про это.

— Что-то не возьму, не возьму я в голову, дорогой сват, о чем, о чем толкуешь ты. Прости уж мою недогадливость.

Глаза Шеркея смотрели недоуменно, бесхитростно, хотя он давно смекнул, в чем дело, и напряженно думал о том, как вести себя, чтобы не попасть впросак.

— Противится дочь твоя. Не подпускает к себе мужа. Извелся Нямась. Искусала всего, исцарапала. Да.

— Э-э…

— Сегодня в Буинск уехал он. Стыдно, говорит, по деревне ходить. Сплошь синяки кровавые.

Шеркей снова промямлил что-то невразумительное.

— Не годится с нами так поступать. Понял? Не выйдет.

Шеркей уловил в голосе Каньдюка угрозу, вспомнил его намек на уплаченный даром калым и мгновенно все уразумел.

— Вон оно, оказывается, какие дела, какие дела… А я-то считал, что давным-давно они живут…

— Не приведи господь жить так. Хуже, чем кошка с собакой. Кемельби! Позови ее. Пусть придет. Скажи, что отец здесь.

Дочь пошла за Сэлиме.

— Зверь, истинный зверь. — процедила сквозь зубы Алиме. — Ничего в душе человеческого нет. Я и сама так замуж выходила. Но не ломалась столько. Дочерью богача из богачей была, да не поступала эдак, не зверствовала.

— Сказала тоже! — махнул рукой муж. — Тебе тогда уже за двадцать шесть годов перевалило. Укради тебя сам дьявол — и то бы не противилась. Сама бы с ним убежала, только от радости бы взбрыкивала.

Алиме оскорбленно фыркнула, но ответить не успела. Вернулась Кемельби:

— Не идет она.

— Ты про отца-то сказала ей?

— Не без памяти. И к самому царю, говорит, не пойду. А если отец, мол, пришел, то пусть сам явится. Договоришься с такой. Ишь, как понимает о себе! Почище барыни.

— Ну, сват, теперь дело за тобой. Иди. Да не жуй жвачку, а построже. Да.

— Тогда проводите. Постараюсь, постараюсь… Кого же ей еще слушать, кого…

Каньдюк вспомнил что-то и придержал Шеркея за рукав:

— Чуть не забыл. Мы тут пораскинули мозгами и решили не говорить ей про сватью-то, что того она… умерла. Зачем понапрасну печалить? Да.

— Ладно, ладно. Вам видней.

Прошли в заднюю избу. К двери комнаты, где жила Сэлиме, вели три ступеньки. Каньдюк пропустил Шеркея вперед, шепнул:

— Постучись-ка один. Вроде нет меня здесь.

Шеркей подошел к двери, прислушался, несколько раз тихо ударил согнутым пальцем по доске. Глубоко вздохнул, открыл рот, но не смог произнести ни звука. Постучал еще раз, порешительней. Снова вздохнул и, стараясь говорить как можно спокойнее, с волнением произнес:

— Открой-ка, открой-ка, Сэлиме. Я это… Спишь, что ли?

— Папа?

Шеркей хотел ответить, но не смог, слова застряли в груди. Он отступил на шаг. Большие узловатые пальцы слегка вздрагивали.

— Папа? Это ты? Что же молчишь? Отвечай!

Он весь напрягся и с трудом выдавил:

— Я, дочка, я, родная…

Толкнул дверь. Она не поддалась.

— Так и сидит все время запершись, — прошептал Каньдюк.

— Ты один? Только тебя впущу.