Мигулай Ильбек - Черный хлеб

— Помолчи уж лучше! — оборвала его старуха. — Может, правда, при смерти, а ты знай свое долдонишь: поколотить, поколотить. Всю жизнь у тебя одно лишь на уме.

Вошли в комнату. Сватья сразу же наклонилась над Сэлиме, положила ей на грудь ладонь, прислушалась к дыханию, пощупала пульс. Наконец облегченно вздохнула:

— Дышит.

— Да говорил же я, ничего ей не сделается. Как кошка, живучая. Да.

— Вместо того чтобы слова непотребные болтать, помог бы лучше на кровать ее уложить. На ругань только ума хватает.

Шеркей с Каньдюком перенесли Сэлиме на кровать. Старуха расстегнула невестке ворот платья.

— Ой, в крови она! — испуганно вскрикнула Алиме.

— Ишь, задрожала! Из носу это. Иль не видишь? Умница! — оскалился на жену Каньдюк.

— Боже мой! Ведь она седая вся! — ахала сватья, сняв с Сэлиме платок. — Белей меня. Когда же она успела? Иль от роду так было?

Мужчины промолчали.

— Опять окоченели? Намочите какую-нибудь тряпку да дайте мне. На лоб ей положу.

Шеркей взял со стола чашку. Пустая. Подошел к двери, заглянул в ведро. Ни капельки. Подскочил Каньдюк, схватил стоявший рядом ковш, злобно сунул его в руки жене.

— Тряпку, тряпку давайте. Наказание мне с вами. Чисто пеньки безмозглые. И ведь целый век прожила с таким! Каково это!

Алиме явно мстила мужу за давешний разговор. Обшарили всю комнату, но тряпки не нашли. Сорвать со скобы фартук не догадались.

— Век вас не дождешься! — И Алиме плеснула на лицо девушки прямо из кувшина. В нем оказалось немного кислого молока.

Старуха взбеленилась пуще прежнего:

— Воды ведь просила, ироды! А вы мне что подсунули? Она этак каждый день будет падать, а мы, значит, молоком ее поливай! Не надоишь столько! — фыркала она, размазывая по лбу Сэлиме кислое молоко.

Сэлиме тихонько вздрогнула.

— Ну вот! Говорила же я, что молоко полезнее! — самодовольно пробормотала старуха.

Девушка несколько раз порывисто вздохнула, потом дыхание ее стало ровным. Медленно открыла глаза, обвела недоуменным взглядом потолок, стены.

Алиме концом фартука стерла с ее лица молоко.

— Полежи, сношенька, отдохни. Усни покрепче.

Сэлиме оперлась на острые локотки, со стоном приподнялась, села. Еще раз осмотревшись, спросила:

— А разве я не спала? — Взгляд ее остановился на отце, и она сразу все припомнила. — Собрались? Все собрались! Стоите, любуетесь, как я мучаюсь? А главный палач — в середине! Отец родной — и палач! Уходи! Все уходите! Ой, маменька моя! И Тухтара нет! Не-ет!

— Да что ты, сношенька! Ухаживать мы за тобой пришли сюда. Как за птичкой дивной заморской ухаживать.

— Да, да! — Шеркей утвердительно кивнул головой.

— Конечно, птичка я. Птичка! — Сэлиме спрыгнула с кровати, выпрямилась. Один конец ее платка свесился на грудь, другой перекинулся за плечо. — Вон какую клеточку для меня построили. Медведь не вырвется. — Она стремительно подошла к двери:

— Постойте, я сейчас.

Никто не осмелился ее задержать.

На дворе заливисто залаяли собаки. Послышались женские крики:

— Алиме!

— Хозяйка!

Старуха выбежала во двор:

— Что вам? Чего развопились?

— Сноха ваша побежала куда-то!

Вышли Каньдюк и Шеркей. Осмотрелись, выскочили на улицу. Сэлиме нигде не было.

— Она с Сэрби столкнулась в дверях, — объяснила одна из батрачек.

Позвали Сэрби, стали расспрашивать.

— А кто ее знает, куда она побежала. Напугала меня до смерти. Голова вся мелом выпачкана. Воду я несла — всю пролила. Ногой ваша сношенька зацепила за ведро. И сейчас не отожмусь никак.

— Опозорила, опозорила! — захныкала Алиме. — Срам, срам на всю деревню!

— Отходила, вылечила на свою голову, дуреха! И так бы не околела! — скрипнул зубами Каньдюк.

Шеркей молчал. Глаза его остекленели. Все происшедшее казалось ему кошмарным сном.

Палюк, действительно был медиком, недоучившимся врачом. Еще в детстве мечтал он об этой профессии. Жил в их селении русский лекарь. Мальчик привязался к нему. Палюк уже не помнит, с чего началась эта дружба. Просто лекарь очень любил возиться с детворой, был мастером на всякие увлекательные затеи, знал много интересных историй, показывал ребятам книги, учил читать и писать.

Палюк все свободное время проводил у Николая Ивановича, с интересом разглядывал блестящие щипчики, ножи, банки и пузырьки с лекарствами. Николай Иванович не успевал отвечать на бесчисленные вопросы своего любознательного друга. Особенно интересно было смотреть, как фельдшер принимал больных, осматривал их, выслушивал, выстукивал. Мальчик смастерил себе из бересты трубку для выслушивания, выстругал из щепок несколько скальпелей, из расщепленных палочек наделал пинцетов. Собрав сверстников, начинал их лечить. На носу его красовались изготовленные из ржавой проволоки очки без стекол.

Пациенты старательно стонали и охали. «Так, так», — приговаривал, глубокомысленно хмуря брови, Палюк и заставлял ребятишек глотать скатанные из хлебного мякиша пилюли, мелко растертую соль. Бывали случаи, что на изготовление пилюль шла глина, а на порошки — песок. Больные безропотно принимали лекарства и моментально выздоравливали. «Спасибо, как рукой сняло», — говорили они. «Не за что, — отвечал Палюк, точно копируя Николая Ивановича. — Для этого и живу на свете». Покровительственно похлопав исцеленного по плечу, добавлял: «Теперь до ста лет будешь жить без починки. Да не вздумай больше к знахарям ходить. И домочадцам своим закажи».

Однажды Палюк утром прибежал к Николаю Ивановичу, но хозяйка дома, где квартировал фельдшер, сказала, что жильца увезли ночью. Приехало начальство с золотыми пуговицами, посадило Николая Ивановича в тарантас — и поминай как звали.

В комнате все было перевернуто, разворочено. На полу валялись растерзанные книги, листы бумаги. На некоторых страницах чернели следы сапог. Женщина разрешила мальчику собрать книги, и он отнес их домой.

В деревне еще долго вспоминали Николая Ивановича. «Добрый человек, из одной души сделан», — говорили о нем…

В Казани Палюк подружился с революционно настроенными студентами. Собирались тайком по вечерам, читали запрещенные книги, спорили до потери голоса, коптили табачным дымом комнатенку.

Учился Палюк увлеченно, старательно. «Отменно, отменно, батенька мой, — частенько повторял один из самых лучших и требовательных преподавателей, наблюдая на практических занятиях за студентом. — Будете вы, сударь, не просто врач, а врач именем божьим».

Но закончить образование не пришлось. Палюка исключили. Начальству не понравились его взгляды на медицину. Палюк считал, что люди будут меньше болеть и легче поддаваться лечению, если их избавить от голода и нищеты, непосильного труда и невежества, а чтобы добиться этого, нужно изменить условия, в которых сейчас живет народ. И Палюк со своими товарищами решил оперировать саму жизнь, избавить ее от злокачественных опухолей, именуемых самодержавием и капитализмом.