Александр Исбах - Порода

По дороге к дому они перекидывались цеховыми новостями, обсуждали вопрос о новом заказе, советовались сколько купить пива, и оба понимали, что это не главное, что не за этим они идут к Карякину.

Открывая дверь, Терентий Никитич вдруг представил себе, что Алексей не уехал, а сейчас сидит за столом, читает что-нибудь и ждет старика. Это представление было настолько реальным, что у него забилось сильнее сердце и задрожали колени.

Медленно, нарочито медленно он отворил дверь. Комната была пуста. Так же безнадежно пуста, как он оставил ее утром.

После шестой бутылки пива Терентий Никитич почувствовал себя опять жестоко обиженным сыном. Он наклонялся через стол к Булкину и дрожащим голосом говорил ему:

— Ты, Андрей Петрович, на земле живешь… Ты, Андрей Петрович, не можешь понять этого! От машины ушел! Колхозы делать!.. Нешто это его дело — колхозы делать? — недоумевал Терентий Никитич. — Он же инженером должен был быть. Инженером! А колхозы — это ваше дело, крестьянское. Не касается оно нас… Не касается, Андрей Петрович!

Булкин сосредоточенно гладил сначала свою бородку, потом облысевшую голову, по краям которой были прилизаны редкие волосы, и, стараясь собрать свои мысли, чтоб ответить повнушительнее, и чувствуя сейчас себя сильнее этого, обычно замкнутого и гордого старика, густым слежавшимся голосом говорил:

— Молодежь, Терентий Никитич, молодежь!.. И потом… только тебе скажу, только тебе, Никитич. Конечно, линия партии — верная, и я даже сам в партию войти хочу. Но здесь не додумали, Никитич; понимаешь, не додумали. Мы — крестьяне. Мы землю своим потом полили!.. — вдруг выкрикнул Булкин, чувствуя, что сейчас скажет этому старику всю настоящую правду, правду, которую он прячет глубоко-глубоко и о которой никто, кроме него, не знает. Он залпом выпил под ряд два стакана пива и, не замечая, как насторожился Карякин, прерывисто продолжал, тяжело дыша и постукивая кулаком по столу: — Мы за землю ответчики! Каждый — за свою землю. А коммуны лодыри выдумали, лодыри, Никитич, которые на солнце брюхо греть привыкли, а не работать! Ошибка у партии, Никитич, ошибка! Не знает партия сельского хозяйства, земли не знает. Вот твой Алешка… еще молоко на губах не обсохло, а управлять едет! Он над лодырями командовать и будет. Ты не знаешь этих дел, Никитич. Ты земли не касался. А у меня эти коммуны на горбу сидят. Я сплю и эти коммуны вижу. Не дают мне моей земли развивать! Моим хлебом распоряжаться не могу! Хлеб забирают, Никитич! Я себе не хозяин, значит, не хозяин… Лодыри мною хозяйничают. Ошибка здесь у партии, Терентий. Не дам хлеба!.. Не имеют права мой хлеб брать!..

Круглые глаза Булкина стали еще больше. Лицо его с резко проступающими скулами налилось кровью, прилизанные на лысине волосики растрепались на отдельные жгутики, а черная бородка смешным встревоженным ежом топорщилась во все стороны.

Он с силой ударил кулаком по столу. Одна бутылка упала, больно ударив по ноге Карякина, и разбилась, обливая рыжим пивом чистенький полосатый половичок. Карякин уже давно пытался прервать Булкина. Слова Булкина прорывались в сознанье сквозь пелену первого опьянения, и ему казалось, что перед глазами вертится, поблескивая коленами, вал, и каждое колено больно задевает его, Карякина.

Ошибка… Какая ошибка?.. Он сам спорил с Алексеем. Но он не так понимал, как Булкин… Совсем не так. Он не хотел, чтоб Алексей уезжал от него. Он думал, что нечего мастеровых отрывать. Своими силами деревня обойдется. А этот Булкин говорит другое… Са-авсем другое! «Коммун не надо». Ну, положим, он сам в этом не много разбирается. Но здесь, чует он, врет Булкин. Хлеба не даст? То-есть кому это не даст? Рабочим не даст? Вот сволочь-то!.. Сам у станка работает — и своим рабочим хлеба не даст! Да какой он свой! Нешто он понимает машину? Он от машины все больше норовит в свое хозяйство урвать. Кулак!.. Настоящий кулак! И лицо Булкина стало ненавистным ему. «Этот ни за что продаст. Хлеба, говорит, не даст. Ах, сукин сын!.. Я тебе не дам хлеба! Я тебе не дам!.. Вот Алешка у него хлеб и возьмет». — И обида на Алексея отступила далеко, сменившись злобой на этого враждебного, ненавистного ему человека.

Боль в ноге от удара бутылкой ожесточила Карякина.

— Молчи, сука! — закричал он, перебивая сразу осевшего Булкина, и зеленые зрачки его загорелись. — Молчи! Кому говоришь? Рабочему говоришь!.. Ты что думал: как я не в партии, так я слушать твои речи должон? Да я, может, больше партии понимаю. Коммун боишься?..

И вдруг Карякин почувствовал, что не сумеет ничего доказать Булкину. Он ведь сам о коммунах спорил с Алексеем. Но у него есть право спорить. А этот не имеет права партию ругать. Он, Карякин, сам ругает партию — много в партии всякого мусора есть, — но Булкину ругать партию он не позволит. Он не может предать Булкину Алексея.

И он постарался вспомнить, как ему самому доказывал о колхозах Алексей и, чувствуя, что никогда так у него не выйдет, все более озлобляясь, кричал:

— Ты против социализьму идешь, Булкин! Ты социализьму враг. Вот ты какой! Я тебя на чистую воду выведу. Ты не можешь с Алексеем спорить, не можешь! Побьет тебя Алексей. И как только ты к машине, Булкин, попал? Ты и машину погубишь. Ты и машине враг. Враг!.. Враг!.. — поднялся Карякин и казался хищным черным зверьком, который вот-вот вцепится в рыхлого и тяжелого Булкина.

Булкин совсем отрезвел. Он пытался что-то сказать в ответ, в чем-то оправдаться: он понял, что наговорил лишнего, непоправимо лишнего, что нельзя было доверяться этому сумасшедшему старику. Он ведь всегда считал его сумасшедшим. И что только за дурь сегодня на него нашла!

Карякин пнул дверь ногой и, толкая Булкина, говорил хриплым сорвавшимся голосом:

— Уйди, Булкин!.. Уйди от меня! Растревожил ты меня очень…

Булкин дрожащими руками надевал шубу и, уже на ходу утаптывая калоши, никак не лезшие на ногу и несомненно не свои, а карякинские, в чем-то путанно оправдывался. На улице он еще раз ощутил всю непоправимость своей чрезмерной откровенности.

«Сумасшедший чорт!» злобно подумал он о Карякине, застегивая шубу.

Терентий Никитич машинально запер дверь на крючок и опять подумал о Булкине и Алексее. Он чувствовал, что Алексей был бы доволен им. И то, что он даже гордится этим, поразило и опять обидело его. Что, разве Алексей указчик для него? Яйца курицу, что ли, учить стали? «Совсем ты, Терентий Никитич, запутался сегодня! А поговорить-то и не с кем…»

Он подошел к маленькому столику, на котором стояла выцветшая фотография женщины в длинном синем платье и пестрой шали, взял фотографию в руки, зачем-то погладил ее и, тяжело вздохнув, сказал:

— Вырос наш Олеша, Марья… Ох, вырос!..