Александр Исбах - Порода

В вечернюю смену у каждого станка загорается лампочка. Сотни лампочек яркими светляками освещают цех, отражаются причудливыми отблесками в стали станков, в деталях, в отполированных частях машин. В цехе становится наряднее и праздничнее, и даже груды железного мусора, не убранные от станков и окрашенные желтым электрическим светом, кажутся блестящими украшениями, а тонкие медные стружки отсвечивают червонным золотом.

Если смотреть на дизельный цех снаружи, в окна, все светлячки переливаются и кажутся живыми, очень веселыми и подвижными. В каждом переплете оконной рамы они отражаются гостеприимным блеском.

А вверху, под высокой крышею цеха, — загадочный полумрак, и в полумраке этом, блестя большими огненными глазами и внося в общий мерный шум цеха свой особый гудящий шум, опуская вниз длинные цепкие хоботы, проносятся краны.

Дизельный цех помещается между котельным и сталелитейным. И после оглушительного шума молотов в котельном цехе и нестерпимого жара мартенов и забивающей легкие пыли в сталелитейном — в высоком и чинном, поблескивающем отработанным металлом, дизельном цеху кажется торжественно, и даже тихий и мерный шум станков успокаивает и радует.

Сегодня Терентий Никитич получил первое письмо от сына. Получил он его перед самым началом работы, прочесть не успел и теперь нетерпеливо дожидался перерыва. Письмо лежало в кармане куртки, но Карякин уже несколько раз вынимал его, смотрел на адрес, глядел на свет, и белый конверт весь пропитался машинным маслом. Наконец, старик не выдержал и вскрыл. Осторожно посмотрев на соседний станок, словно оберегая письмо от соседа, — хотя он и так знал, что у Булкина сегодня выходной день и он в деревне, — Карякин надел большие очки в узкой железной оправе и, придвинув письмо к самой лампочке, принялся за чтение.

«Здравствуй дорогой отец, Терентий Никитич! — писал Алеша. — Очень мне горько было, отец, когда мы с тобой повздорили и не простились. Горячие мы с тобой, старик. Ну, да дело прошлое. Здесь жизнь интересная, хотя и тяжелая. Все надо начинать сначала. Силов здесь мало, и помощь наша нужна дозарезу. Наметили планы весенней работы. Думаем засеять никак не меньше пятисот гектаров. Есть у нас 30 лошадей, 25 коров, 70 овец, свиней, гусей и т. п. Весной отстроим большой дом для жилья. Сейчас с жильем очень туго. Еще мы задумали провести в коммуну водопровод, а то приходится скоту издалека таскать воду. Далее сообщаю, что в мыслях у нас поставить летом большой скотный двор и силосную башню, потому что молочное хозяйство хотим увеличить. Я думаю, что года через три наша коммуна будет крупным сельскохозяйственным производством. Кое-что делаю здесь по своей токарной части, но между прочим, времени нехватает. Партийная ячейка при коммуне еще слабая. И потом большая агитация ведется в селе Лысове против нашей коммуны, вплоть до уничтожения наших посевов.

И, между прочим, главную агитацию ведет знаешь кто? Наш дизельщик Андрей Булкин. Он и против красных обозов агитировал. А хозяйство у Булкина здесь даже слишком крепкое. Ты, отец, посмотри, какие он в цехе разговоры ведет. А я уже отписал и Мухину в ячейку.

Еще плохо, что нет у нас трактора. Это, конечно, прямо зарез. Нам хоть бы какой трактор отремонтировать, — это бы сразу коммуну подняло и авторитет ей дало.

Еще, отец, приезжай ко мне в отгульный день. Посмотришь на нашу жизнь. Ты ведь не сердишься уже на меня, старик? А я о тебе много коммунарам рассказывал, и председатель наш, Федор Брыкин, очень с тобой потолковать хочет. Он — механик, бывший шофер.

Еще, отец, до свиданья. Кланяйся цеху. Кто на моем станке работает?

Твой сын Алексей Карякин».

Терентий Никитич кончил читать как раз к обеду. Время от времени он поглядывал за станком. Станок работал исправно. Аккуратно сложив письмо, Карякин поднял очки на лоб и, усмехнувшись в усы, добрыми глазами оглядел цех.

Рабочие спешили к выходу. Они быстро проходили мимо него, и никто не спросил, от кого это он письмо получил и что в этом письме пишут.

Когда он надевал пальто, его кто-то тронул за рукав. Оглянулся — комсомольский секретарь Ванька Колчин.

— Товарищ Карякин, тебя Мухин просит в ячейку зайти. Очень важно…

Его, Карякина, в ячейку? А чего он там в этой ячейке не видал? Он смущенно оглянулся вокруг. Еще, чего доброго, подумают: «Терентий Карякин в верха лезет». Кругом никого не было.

— Некогда мне Ванюшка, в ячейки ваши итти. Обедать надо, — нерешительно сказал он.

— Нет, ты уж, Терентий Никитич, зайди. Нужное дело.

Карякин редко бывал в ячейке. Поднявшись по лестнице в красный уголок, он сразу вобрал в свои очки большой стол, диаграмму о росте производительности, витрину с книгами Госиздата и стоящего у витрины секретаря Мухина.

Худой и высокий Мухин, которого, несмотря на начавшие уже седеть виски, продолжали звать Андрюшей, крепко пожал руку Карякина и быстро заговорил:

— Я, конечно, тебя, Терентий Никитич, вот зачем позвал. Получил я письмо от сына твоего. И вот пишет он, что Булкин Андрей в деревне контрреволюционную агитацию ведет против коммун и чтоб хлеба не давать. А Булкин, конечно, даже в партию просился. Мы его, конечно, не приняли. Но теперь, видишь, какой оборот получается. Рабочий — и вдруг такая контрреволюция! Ты с ним, товарищ Карякин, рядом стоишь. Не замечал ли ты каких разговоров? И потом, говорят, был он у тебя.

Терентий Никитич почувствовал, как от стыда у него даже запотели ладони. Он вспомнил тот пьяный вечер с Булкиным. Все вызнали. Перед всеми теперь опозорен Терентий Карякин. Эх, старый пьяница! Нашел с кем пить! Но что же: он — доносчик теперь, стало быть, выходит? Никогда Терентий Карякин доносчиком не был.

— Н-ничего особого не слыхал, — выдавил он хрипло, не глядя на Мухина. — А что пил с ним — да, выпил… А ты нешто не выпиваешь, Мухин? — вдруг озлобленно спросил он секретаря.

— Не про то речь, товарищ Карякин… Не про то совсем. Пьешь ты или не пьешь — другое дело, конечно. Сейчас про Булкина речь. Надо его на чистую воду вывести… Понимаешь, Терентий Никитич?

Старик вспомнил, как он сам кричал на Булкина и грозил ему. А сейчас Булкин и Алексея подрывает. «Как он тогда сказал? „Не дам хлеба“? Вот и не дает. Гнать его из цеха нужно! Такие пролетарии не могут машину делать… Против своих идет…»

И, словно про себя, Карякин сказал раздельно и громко:

— Гнать его из цеха нужно!..

Мухин внимательно следил за лицом старика. Он видел и то, как смутился старик, и то, что у него есть что рассказать, но он не решается. И секретарь не знал, как поддержать этого, всегда сурового, старика, как поговорить с ним по-простому и по-душевному.

Он подхватил последние слова: