Александр Исбах - Порода

— Вот это да! — зашептались рабочие. — Андрюшу забил…

«Так вот он какой, Брыкин!» подумал Терентий Никитич.

И оттого, что с этим человеком работает Алексей и ежедневно встречается с ним, стал ему Брыкин совсем родным и близким, и он уже с любовью поглядывал на его белесые брови, редкими кустиками насупившиеся над светлоголубыми глазами. И усы у Брыкина были светлые, и морщины, изрезавшие все лицо, казались чисто промытыми, и только руки, сильные и подвижные руки, которыми он жестикулировал во время речи, были черными, как земля, с которою имел дело Брыкин.

— Товарищи рабочие! — сказал Брыкин. — Надо, то-есть, разоблачить выступавшего Старикова. Выступавший Стариков — свояк Булкину и его руку держит…

— Ну и что же, что свояк? — крикнул с места Стариков. — Правда — она всегда правдой…

— Ты меня не перебивай, товарищ Стариков, — жестко озлился Брыкин. — Я тебе дал сказать, теперь слушай, — и глаза его потемнели. — Я, товарищи рабочие, прислан от коммуны лысовской. И я всецело подтверждаю, что Андрей Булкин вел контрреволюционную агитацию. Он говорил, что коллективы — это крепостное право для крестьянства. А годовщину Октябрьской революции прозывал годовщиной бойни. Товарищи, у его, у Булкина, есть батрак, так он низким считает для себя с этим батраком за стол садиться. Коммунары просили сказать вам, что такие рабочие — только тормоз для нашего дела…

Булкин злым, вз'ерошенным и загнанным зверем глядел на рабочих. Яблока он так и не доел и машинально продолжал сжимать огрызок в руке.

Собрание опять вырвалось из-под мухинского руководства, разбилось на отдельные группы, в которых спорщики доказывали криком, руками, наскакивали друг на друга и выходили из тесного уголка в просторный цех.

— Товарищи! — кричал тонким голосом токарь Сергеев, и на молодом безусом лице его перекатывались от напряжения желваки. — Кто такой Булкин? Нарост он на нашем теле! (Такой образ Сергеев слышал от одного приезжавшего из Москвы оратора). И надо нам срезать этот нарост!

Мухин беспомощно оглядывал кричащих людей и не знал, как успокоить их. Отдельные выкрики доносились до него.

— Верно, Вася!.. Крой его, Василей!..

— Так весь цех разгоните… Таких мастеров искать надо…

— Чего вы его слушаете?

— Обожди, Булкина выгоним и за вас возьмемся!

— Гнать его немедля!..

Булкин встал и заговорил жалко и приглушенно. Он никак не хотел поверить, что его действительно могут прогнать из цеха.

— Товарищи! Не отрицаю, говорил я о колхозах. Это я по несознательности делал, товарищи. Болтливый язык мой… виноват… Даю слово перед всем миром — исправлюсь на сто процентов. У меня восемь человек семьи, товарищи. Как я жить буду?..

И казалось: он сейчас поклонится в землю рабочим и заплачет заливистым бабьим плачем.

Шум в уголке несколько затих.

Терентию Никитичу представилось, что рабочие поверят Булкину и простят его. Но он ведь врет, Булкин. Нельзя прощать его…

И будто кто толкнул его, он, маленький и острый, вскочил на обрубок железа и, сильно волнуясь, прерывистым голосом сказал свою первую большую речь.

— Нельзя Булкину верить, товарищи… Нельзя… Мы еще помним, товарищи, когда мы и дети наши умирали с голоду. Что, мы бросали тогда станки? Нет, не бросали! Где был Булкин? Не было тогда Булкина с нами. Теперь он хочет то время вернуть… Хлеба не дает. Ты говоришь, что восемь человек у тебя, Булкин, и им ты хлеба оставил. А у нас в заводе двенадцать тысяч человек. О двенадцати тысячах ты забыл. Товарищи! Я не могу говорить. Я одно скажу: не могу я ему машины доверить. Враг он, Булкин! Враг!.. Надо с него рабочую блузу сорвать!..

Карякин запыхался, сердце его тяжело, с перебоями, стучало, как неисправный дизель. Он встретил злой, ненавидящий взгляд Булкина и вдруг подумал, что рабочие могут понять и даже наверное поняли его выступление как личные счеты с Булкиным за то, что тот опозорил его и рассказал про пьянку, и старик сразу потух, хотел в чем-то оправдаться, но слов больше не было, и он угрюмо отошел в угол.

…Собрание продолжалось три вечера. О Булкине говорили у станков, во время работы, в обед, дома, ночью с женой.

Когда на третий вечер предложил Андрей Мухин резолюцию, «чтоб исключить Булкина с завода как классового врага и чтоб снять с него рабочую блузу» — цех голосовал единогласно. Булкин не сказал ни слова. Он вышел из цеха, не оборачиваясь, не подойдя к своему станку, за которым провел не один год.

Ванька Колчин, сам сомневаясь в успехе своего замысла, тут же внес предложение создать бригаду по ремонту трактора для коммунаров и работать, не считаясь со временем. Предложение было встречено сочувственно. Ваня сразу начал запись в бригаду и вывесил список на дверях уголка.

Записалось пятнадцать человек.

Терентий Никитич сначала испытывал общее настроение под'ема. Потом он ушел вглубь цеха к своему станку и задумчиво прислонился к нему. Он был удручен тем, что предложение о тракторе внес не он, а Ваня Колчин. Старик целую ночь обдумывал, как он сделает это предложение. Он все колебался, боялся, что его сочтут за выскочку, подмазывающегося к партии. И когда он уже совсем решил выступить, его перебил Колчин. Старика глубоко обидело, что ему никто лично не предложил записаться в бригаду. Он отец Алексея Карякина, он хотел показать Алексею, что он тоже не лыком шит и может еще не мало пользы принести. И это бы окончательно стерло его размолвку с сыном. И вдруг он опять один, оторванный от всех…

— Что, Никитич, задумался? Спать пора, — тронул его за плечо Фролов, работающий на его станке в вечернюю смену.

Старик, грузно шагая, пошел по пролету.

На двери уголка белел листок записи в бригаду. Листочек одиноко трепыхался и, казалось, вот-вот сорвется и пропадет в большом, сложном и запутанном хозяйстве цеха.

Терентий Никитич порылся в кармане, нашел гвоздок, аккуратно прибил листочек к двери и большим плотницким карандашом твердо вывел под номером шестнадцатым узловатыми плотными буквами: «Терентий Карякин».

Трактор был стар и сильно потрепан жизнью. Было время, когда он, еще молодой и весело блестящий лакированными частями, волоча за собой прицепные орудия, вгрызался в черный, парной ломоть земли. Было время, когда коммунары первого в уезде Клоковского колхоза с изумлением и гордостью глядели на его крутые бока и прислушивались к его тяжелому дыханью.

Люди стареют. Постарел и трактор. В Клоковском колхозе уже два новых трактора бороздили землю. И по той же дороге, по которой сам он прошел пять лет назад в колхоз, привезли его, разобрав на части, на грузовике на завод. Здесь стоял он на заднем заводском дворе, и от обиды и старости тело его покрылось большими ржавыми пятнами.