Кузьма Чорный - Млечный Путь

Эдуард Новак не отходил от нее. Отлучался лишь для того, чтобы сбегать в находившееся поблизости Залесье, где в землянках жили люди, и достать там хлеба для Марины. Он же делал и гроб для нее, и за этим застали его те четверо, внезапно появившись в этой хате.

Когда Марина умерла, Эдуард Новак опустился на колени перед нею, поцеловал ей ноги и сказал, задыхаясь от горя:

— Да здравствует Чехия! А я до конца своей жизни буду помнить тебя…

Этот самый чех и сосредоточил теперь, в этот поздний вечер, все свое внимание на студенте Владимире Ермолицком. Когда Николай Семага перестал шептать студенту о себе, чех поднялся и, бросая искоса взгляды на печь, где сонно покачивался немец с одутловатым лицом, заговорил горячо, словно сообщая что-то крайне важное:

— Когда Марина умерла, мне трудно было целый тот, день удерживать в себе надежду на мое возвращение в Чехию. Я хочу сегодня увидеть во сне Марину! А тебе я желаю повидать во сне свою мать в родном доме…

— Я уже видела Марину во сне, — неожиданно сказала Гануся, и все обернулись на ее голос.

Она обвела взглядом каждого из них. Выражение лица у нее было такое, будто она хотела сказать: «Какое было бы счастье, если бы вы знали, как тяжело мне жить! А когда будет лучше, то ведь ни одна покойница не встанет из мертвых». Ее лицо светилось глубокой печалью. И эта безысходная печаль угнетала всех.

— Как густо высыпали сегодня звезды в небе! Все небо в звездах! — вдруг сказал студент и приподнялся на локте. Глаза его были устремлены в окно, за которым стояла звездная ночь и виделся черный силуэт большого дерева.

— Млечный Путь! — громко произнесла Гануся, поглядела в окно. — За день до войны, когда никто из нас и не думал о ней, мы с Мариной целую ночь простояли на балконе и все смотрели на Млечный Путь. Эта звездная дорога так манила нас в неведомую даль! Мы тогда с Мариной молчали, молчали…

— Зачем мне звезды, если их не видит Марина! — с горечью выговорил Николай Семага и до боли прикусил нижнюю губу.

— А какое звездное небо бывает в Чехии! — взволнованно сказал Эдуард Новак и застыл перед окном.

Студент, будто потрясенный внезапной радостью, не отрываясь, глядел на звезды. Молчание он нарушил неожиданным шепотом:

— Ночью после дождя, когда кора шести вязов пахла на весь мир, всегда бывали яркие звезды.

— Когда я был маленьким, над Бранчицами всегда мерцал Млечный Путь, — сказал самый промерзший, в легком пиджаке.

И опять воцарилось молчание. Люди глядели в неоглядный простор звездной ночи, среди которого стояла на земле вот эта хата. Один только немец с одутловатым лицом все шаркал ногами по печи. Гануся посмотрела на него и увидела, что он хочет слезть с печи. Наконец он как-то неловко спрыгнул и, подойдя к окну, припал лбом к холодному стеклу. С прежним жутким акцентом, коверкая русские слова, он выговорил:

— У меня дома есть пятнадцатилетняя Гертруда. Она любит смотреть на звезды.

И вдруг произошло неожиданное. Гануся даже вздрогнула. Он приблизил свое одутловатое лицо к Ганусиным глазам и начал говорить. У него был страшный хриплый голос, он растягивал слова, и было такое впечатление, словно он вот-вот начнет петь.

— Девочка, голубка!.. (Слово «голубка» он выговаривал «калюбка»). Калюбка, послушай меня. Близка моя гибель. Я не выдержу до конца. Все уже кончилось. Боже, спаси мою душу… Калюбка! Ты молода, ты еще маленькая. Мне кажется, что я давно знал, что ты существуешь на земле.

Она села, растерянная.

— Знала б ты мое горе, калюбка! Моя Гертруда встает передо мною, когда я смотрю на тебя. Она в твоем возрасте… (Он вдруг переменил свой просительный тон и стал рассказывать.) Гертруде сейчас пятнадцать лет. Она родилась, когда я уже почувствовал, что старею. Это был ребенок от второй моей жены… (Опять голос у него сорвался, и мучительная гримаса исказила его лицо.) Калюбка! Ты молода душой. Помни о своей матери, потому что это самое драгоценное в жизни человека. Вспомни о ней, и ты пожалеешь меня. Попроси своего отца и сама… проявите ко мне милосердие. Если б я почувствовал себя тут как среди своих, это облегчило б и мою болезнь. Я весь дрожу от слабости. Голод истощил все мое тело, и холод пронизывает меня насквозь. Может, если бы около меня были мои близкие, мне не суждено было б так скоро умереть, Я еще не старик. Я на чужой земле, и сам не знаю, где я. Моя воинская часть разбита, и я искал спасения в тылу. Я думал, что добреду до Германии. Пусть меня сочтут дезертиром и судят — все это пустяки: лишь бы я увидел еще свою Гертруду. Я боялся людей. Я голоден и намерзся, как последняя тварь. И теперь вижу, что никуда я уже не добреду, а свалюсь на дороге и умру. Если произойдет какое-нибудь чудо и я все-таки добреду до Германии, Гертруда напишет тебе, а ты напишешь Гертруде. Вы будете сестрами навсегда. Калюбка! Я еле живой. Спросишь у своей матери, и она похвалит тебя, если ты станешь сестрой Гертруды, а для меня спасительницей.

Пораженная и растроганная Гануся поднялась и отступила на два шага.

— Как же я скажу все это маме, когда немцы сожгли ее в Минске! — крикнула Гануся, и голос ее как бы надломился.

— Это сделали не немцы, — тотчас ответил одутловатый. — Это Гитлер, Гитлер виноват.

— У Марины отнял жизнь не Гитлер, а тот летчик, приказ которому отдал Гитлер. А уж летчик сам старался отличиться, — мрачно и с какой-то раздумчивостью промолвил Николай Семага.

Гануся легла на лавку и положила голову отцу на колени, дрожа всем телом; она старалась подавить в себе плач.

— Нам надо уходить отсюда, — тихо сказал ей отец. — Я что-нибудь придумаю. Здесь оставаться невыносимо…

— Пойдемте под Слуцк, к моей матери. Может, там не будет так одиноко. У нас такой уютный дом…

— Я попытаюсь, еще поискать Веру, свою сестру.

Толстяк дико оглянулся и сел, свесив ноги с печи. Он будто разглядывал что-то или следил за чем-то. А тот, одутловатый, некоторое время глядел на него и, как бы подавляя свою внезапную слабость, опять обратился к Ганусе:

— Мне нужно вылежать мою болезнь. Я сам вынужден прятаться от своих. Я бросил свою часть… Я хочу спасти голову… Я был на вашей земле и в ту войну. Мы кончили войну братанием. Три года я гнил в окопах. Ваши солдаты выбежали из своих окопов. Выбежали и мы. Мы обнялись и сказали друг другу: «Брат». Я вернулся с войны. Я был молод, справил свадьбу. Потом случилось несчастье — умерла жена. Женился вторично. Моя Гертруда от второй жены. Над моим домом в Германии мерцает этот же Млечный Путь, что проходит и над вашим домом. (Вдруг он повысил голос.) Вы в своем доме. Не оставляйте меня! Дайте мне оправиться от болезни и стать на ноги. Я тогда сам найду свою дорогу. Калюбка!

Никто не отозвался. По-прежнему было тихо. И немец продолжал изливать свою душу дальше: