Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Они там все сгорели! А я успел вот себе кожух выхватить. А этого одутловатого повстречал уже в лесу. Потом мы машину встретили и сюда прикатили. Браток! Немец этот так пристал ко мне, что не отвязаться. Куда я, туда и он… Я их ненавижу. Я служил им десять лет, а они меня нищим бродягой пустили по белу свету…

— Так ты надеялся, что они тебя княжить посадят от Ломжи до Смоленска? — спросил с каким-то отчаянием в голосе Семага.

— Нет, я к нему, — варшавянин кивнул на Ермолицкого: — Приюти меня до конца войны у твоей матери. После войны я озолочу тебя. Ведь я нарочно к Слуцку пробираюсь. Да вот он тянется за мной по пятам, этот опухший.

Ермолицкий ничего не ответил. Все они вышли на дорогу. Шагов через сто. Гануся обернулась и увидела, что те вдвоем идут за ними следом. И так продолжалось дней пять. Держась чуть в отдалении, они шли следом. Ермолицкий с каждым днем становился все оживленнее. Он теперь узнавал придорожные камни и деревья, уже заводил своих спутников в знакомые хаты неподалеку от дороги. Люди его узнавали. Настроение его улучшилось. У него сильнее забилось сердце, когда он сказал, что вот сейчас дорога пойдет под уклон и там они увидят его родной дом и шесть старых вязов. Дорога и впрямь пошла книзу. Синяя полоса дальнего леса была отчетливо видна на горизонте. День был пасмурный и теплый. Изморозь таяла. Впереди высились шесть вязов. В эту пору поздней осени и ранней зимы они стояли голые. Но почему они такие черные и совсем без ветвей? Ермолицкий зашагал быстрее, не сводя с них глаз. Гануся, Новак и Семага поспешили за ним. Их начала тревожить неуверенная догадка.

Ермолицкий вдруг замер на месте и стал вглядываться в очертания старых вязов. Он весь как-то поник. Молча и не поднимая глаз на своих спутников, он подвел их к вязам. Вязы высились без ветвей и снизу доверху были обожжены. Оттаявшая изморозь стекала по обугленной коре тонкими струями и опадала на землю каплями. У Ермолицкого потемнело лицо, он сказал:

— Мокрый уголь ничем не пахнет… Вон мой дом, — и кивнул на кучу обгорелых бревен, чуть поодаль от вязов.

Возле деревьев темнели головешки и чернел пепел. Какая-то вещь на земле, под головешками, у самой дороги, еще не запорошенной снегом, приковала к себе внимание всех. Это был кусок доски с веревкой. Надпись на доске гласила:

«Я, Галена Ермолицкая, повешена законными немецкими властями за то, что не хотела сказать, где мой сын».

Это с ее шеи! Веревка! Доска!..

Владимир Ермолицкий прижался лбом к обугленному стволу ближнего вяза и весь задрожал. Ни Новак, ни Николай Семага с Ганусей не проронили ни слова. Они стояли словно окаменев. Только Гануся, посматривая по сторонам, подошла к нему.

Медленные шаги слышались где-то совсем близко! В тишине мокрого дня и пустого места они были как внезапная тревога. Все, в том числе и Владимир Ермолицкий, подняли лица и увидели, как сюда медленно приближались двое. Впереди брел тот, у которого прежде было одутловатое лицо. В лаптях и в ватнике с барашковым воротником он держал под мышкой набитую чем-то торбу. И все шел и шел, прямо и ровно. В шаге от него тащился бедняга-варшавянин в кожухе. Немец поднял одну руку, другой держал торбу. Казалось, он хочет отдать приветственный салют.

Владимир Ермолицкий схватил у Эдуарда Новака винтовку, молниеносным движением вскинул ее и выстрелил. Немец упал лицом в головешки и больше не шевельнулся. Варшавский бедняга бросился бежать во весь опор и долго еще был виден, пока не скрылся за горбатым дорожным холмом.

Гануся, Ермолицкий, Новак и Семага торопливо уходили все дальше и дальше, охваченные разочарованием, печалью и немотой. Как дошли они до Осиповичских лесов, как остались там в партизанах, как Семага нашел среди них своего зятя и сестру Веру, — это запомнилось им всем навсегда.

В Ганусиных глазах появилось что-то удивительно знакомое, напоминавшее Николаю Семаге искристый взгляд его Нади в день их первой встречи осенью тысяча девятьсот тридцать девятого года.

1944

Перевод Вл. Жиженко.

Берега скрыл густой туман, и речка в весеннем разливе была как штормовое море. Вода зыбилась под ветром, отливала в лунном свете серебром, билась под мельницей. Мельница содрогалась, скрипела половицами под гул жерновов. Гул вырывался за стены и тонул в шуме бурной воды.

Там, по ту сторону стен, было весело, а на мельнице — тоска зеленая.

В мельнице, если смотреть снаружи, было что-то пугливо-воровское: насупившись под ветхой стрехой, она хитро подмигивала темным кустам в воде единственным своим скупо освещенным оконцем и все боязливо скрипела и постукивала, немощная перед напором реки. Внутри было, как в пыльной норе. В мучной пыли сеяли скупой свет две коптилки у стены, огоньки дрожали, гоняли зыбкие тени из угла в угол.

И от ровного гула жерновов, и от пыли, и от этого неверного света хотелось лечь здесь и всласть поспать, пока не перестанут гудеть жернова и пока день не погасит скупые огоньки.

Возле жерновов, упершись кулаками в бока, стоял мельник Ничипор Курила — мужчина грузный и плотный, с красным лицом и начинающей лысеть головою. Вся его фигура была воплощением грубой и дикой силы, и казалось, хвати он кулаком по жернову — тот дал бы трещину и остановился. Мельник смотрел, как крутятся жернова, с самодовольной усмешкой ходил из угла в угол, опять замирал на прежнем месте и ворочал в голове приятные мысли.

В темном углу, на мешках с житом, спал Кирилка, рабочий из совхоза, — щуплый рыжеватый человечек, с жидкой всклокоченной бороденкой, в старом кожушке и в больших солдатских башмаках. Он был крайней противоположностью мельнику и фигурой, и голосом; лишь в лицах Кирилки и мельника было что-то общее, какая-то невысказанная, затаенная мысль.

Целый день Кирилка перебрасывался словами с мельником, и это «что-то» очень наглядно проявилось в их разговорах. У мельника оно выражалось в лукавом блеске глаз и в усмешке примерно так: «Говорить-то я, брат, с тобой говорю, но ты против меня — ноль. И дружбу с тобою водить мне не с руки». У Кирилки же оно находило выражение лишь в частом моргании красных глазок, за которым скрывалось: «Поешь-то ты сладко, да была мне охота выслушивать тут твои песни. Поговори чуток, пока я не смелю да не уеду отсюда».

Все это приметил сын мельника Михась. Он то и дело подходил к Кирилке и заговаривал с ним…

Сейчас Кирилка, намотавшийся за день на мельнице, сладко храпел, вытянув ноги поверх мешка.

Мельник еще раз прошествовал из угла в угол, подумал и вышел на крыльцо. Сырой ветер дохнул ему острой прохладой в лицо, запутался в волосах и внезапно шмыгнул за ворот. А потом сильнее загудел в поле. Слева от речки поле тонуло в светлых сумерках и простором своим весело глядело мельнику в глаза.