Кузьма Чорный - Млечный Путь

Солдаты велели ему снять пиджак, но он не торопился. Его обшарили. Он как-то весь поник и, казалось, уже не соображал, что происходит. Потом ему приказали сесть и молчать. И он сел на пол, опершись спиной я головой о стену.

— Тридцать человек здесь разместится? Нам надо выспаться до утра, — спросил у Николая Семаги офицер.

Тот даже вроде обрадовался, поднялся с места и ответил, показывая на «холодную комнату»:

— Там можно на полу. Если натопить тут печь получше, то и там будет тепло.

— Натопи печь, — сказал офицер.

— Вставай, — сказал Николай Семага студенту. — Они тут ужинать будут. — И бросил ему одежду. — Гануся, пойдем за дровами и натопим печь.

Он и Гануся переоделись, чтобы идти за дровами. Дров они наносили почему-то уж очень много.

Гануся достала из печи чугун с вареным мясом и все подбрасывала и подбрасывала дров. А отец все носил их со двора, и все ходил за ним следом солдат. Гануся снова начала носить с отцом дрова.

Солдаты, человек тридцать, вошли в «холодную комнату» и стали устраиваться на ночлег. «Холодная комната» мало-помалу нагревалась. А тут, возле печи, уже нельзя было устоять от жары. Варшавянин все сидел на полу и вдруг начал плакать. Как малое дитя, он тер кулаками глаза и бился затылком о стену. И неожиданно вдруг обратился к студенту, который сидел на полу возле противоположной стены, рядом с Новаком:

— Возьми меня с собой в Слуцк.

— В какой Слуцк, что ты выдумал? — взволнованно откликнулся Владимир Ермолицкий.

— Так ты же говорил, что идешь к матери и возьмешь с собой хозяина хаты.

— Когда я это говорил, что ты врешь! — сердито огрызнулся Ермолицкий.

— Возьми, прошу тебя! Я знаю про Слуцк. В той стороне и Бранчицы. Возьми меня с собой, прошу тебя!

Он словно обезумел вдруг. Губа у него отвисла, и казалось, что он впал в забытье.

Офицер что-то ел за столом, вынесенным сюда солдатами из «холодной комнаты». Офицер поднялся, посмотрел на горемыку-варшавянина и приказал солдату вывести того в сени, а заодно и Ермолицкого с Новаком, и там всех охранять.

Теперь здесь все выглядело так: в «холодной комнате», где было уже совсем тепло (печь дышала жаром, а дверь в комнату была раскрыта), вповалку спали на полу солдаты, тесно прижавшись друг к другу. Офицер что-то жевал за столом и угощал толстяка. Одутловатый сидел на топчане у печи и машинально покачивал головой, а на лице его было выражение светлой надежды.

— Мне бы поехать в Германию, подлечиться и прийти в себя, — неожиданно проговорил он.

В сенях на перевернутом ящике сидели: Ермолицкий, Новак, варшавянин и дрожали от холода. Возле них стоял солдат. Николай Семага с Ганусей носили дрова. Солдат больше не сопровождал их.

Во дворе, у крыльца, стоял на посту второй солдат, а подальше, возле машин, — третий.

На этот раз Николай Семага взял только одно полено, тяжелое, суковатое, — кусок старой ели. Гануся с охапкой дров шла за ним. Помедлил около двери в сенях, закрывая ее, и подошел к солдату. Не успел тот повернуться, как Николай оглушил его поленом. Вдвоем с Новаком они придержали солдата, чтобы он не рухнул на землю и не наделал шума. Варшавянин вскочил и стукнул себя в грудь, хотел что-то громко сказать или выкрикнуть, но поперхнулся. Ермолицкий одним рывком сорвал с Ганусиной головы платок, и вместе с Новаком они заткнули им варшавянину рот и связали руки. Он покорно сел на землю и весь как бы окаменел.

Семага полез наверх, на чердак. За ним последовали Новак, Ермолицкий и Гануся. Половина досок со щита была сорвана. Сорвал их Новак на гроб для Марины. Николай Семага нащупал веревку в темноте, привязал ее за балку и сбросил конец вниз. Все они спустились на землю с противоположной стороны дома. Николай Семага выглянул за угол и прошептал:

— Спокойно. Постовой на крыльце. Надо поджечь.

— Я помогу из сеней, — прошептала Гануся, — а вы ждите меня на Марининой могиле.

Семага поцеловал ее в щеку и дал спички. Гануся поднялась на чердак по веревке. Очутившись в сенях, быстро подперла поленом внутреннюю дверь и задвинула засов наружной. Сгребла стружку, оставшуюся от гроба, который делал для Марины Новак, торопливо подожгла, потом развязала варшавянину руки. Варшавянин, будто очумел, стоял и молчал. Она потянула его за собой на чердак, там подожгла костру и шепнула:

— Спускайся за мной.

Как-то боком она соскользнула по веревке во двор. Они еще видели, как медленно спускается варшавянин. Через минуту тронулись в путь. Прошли мимо Марининой могилы и углубились в рощу. Семага достал из-под трухлявого бревна ту автоматическую винтовку с обоймами к ней, которую недавно чистил и смазывал, когда не находил себе места после похорон Марины.

— Это еще в первый месяц, когда я пришел сюда, нашел на шоссе, а стрелять из нее не умею, — сказал он, обращаясь к Ермолицкому.

Новак осмотрел винтовку, ощупал и закинул ее за спину.

На опушке старого леса Николай Семага остановился и долго смотрел на черный силуэт родного дома, доживавшего свои последние минуты. Огня еще не было. Стояла тихая темнота.

За лесом они миновали землянки, где ютилось, кое-как перебиваясь, несколько семей. Утро застало путников далеко от того места. Шли молча. До сих пор перед глазами этих людей стояло высокое зарево, которое вспыхивало этой ночью над одинокой хатой среди лесов и пожарищ. Острая боль и печаль потрясли тогда душу Семаги.

На третий день набрели на новые землянки. Здесь Семага бывал раньше, когда ходил искать людей и добрые новости. Там они переночевали, там разжились хлебом на дорогу, там и услышали, что хата сгорела, как свечка, и в ней почти все, кто там был. Только один или двое спаслись. Проезжали на мотоциклах полицаи и рассказывали.

Навсегда осталось в их памяти начало этой ранней зимы.

Гануся от ходьбы и ветра раскраснелась. Повеселел и Ермолицкий, и ему начало казаться, что он поборол в себе слабость. Николай Семага думал, что его вылечило хорошее настроение. Возможно, так оно и было. На сто восемнадцатом километре, на перекрестке дорог, откуда начинались знакомые Владимиру Ермолицкому места, они все ужаснулись от неожиданной картины: на обочине промерзлой проселочной дороги, пересекавшей шоссе, сидели немец с одутловатым лицом и варшавский бедолага. Вдвоем они наклонились над торбой и что-то жевали. Одутловатость с лица немца уже немного спала. Он был в лаптях и в ватнике с барашковым воротником. Варшавянин был в кожухе. Гануся узнала этот кожух: раньше его носил толстяк.

Эта встреча была столь же неприятной, сколь и неожиданной. Семага, Новак, Ермолицкий, Гануся стороной обошли этих путников. Но варшавянин заметил их, узнал и направился прямо к ним. Он бросился к Ермолицкому, как к родному: