Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Наступает моя старость. Меня мобилизовали не сразу. А три месяца назад дивизия наша была разбита окончательно. Смерть гналась за нами. Мы разбрелись по двое, по трое, чтобы нас не боялись встречные. Тогда крестьяне начали охотиться на нас, даже невооруженные, с вилами и колами. Мы вдвоем попали в места, где одни пепелища. Мы брели по сплошным пустырям. Второй, кто был со мною, — командир моего полка. Мы ночевали в ямах. Нас мочило дождем. И каждую ночь я украдкой плакал о своем доме. Мы питались травой. Командир полка помоложе, а я едва волочил ноги. Мы договорились разойтись и пробираться дальше поодиночке. Нам стало понятно, что нас и свои расстреляют, и крестьяне не помилуют. А над одиноким человеком все-таки какая-нибудь добрая душа да сжалится. Мы еще несколько дней бродили поодиночке. Вокруг — пожарища и пустыри. Плутали мы с ним поблизости друг от друга или разошлись в разные стороны, я не знал. Я был один. Мое тело за эти месяцы промерзло насквозь. Я прижался лбом к стволу дерева на опушке леса и шептал имя Гертруды. И вдруг услышал рев быка. Я знал, что мне не совладать с ним одному. Но какая-то сила повела меня на рев. На полпути я увидел его… (И одутловатый повел взглядом в сторону студента.) И он тоже шел к быку. И он тоже едва передвигал ноги. А когда я подошел к быку; то увидел вдруг моего полкового командира. Вот этого. (И он показал на толстяка.) Калюбка… Знаешь ли ты о моих муках?

— Да, да. Знаешь ли ты о наших мучениях? — машинально повторил и толстяк.

— Вот теперь вы кричите о своих мучениях, — сказал студент. — Почему же вы в плен не сдались на поле боя, а потащились на запад?

— Немецкие свиньи! — выкрикнул человек в легком пиджаке.

Толстяк сразу понурился, и какая-то новая черта появилась на его лице. Он стал вдруг чем-то похожим на того, с одутловатым лицом, который только что исповедовался перед Ганусей. Казалось, он сейчас тоже примет позу просителя. Он склонился перед Николаем Семагой и сказал:

— Разрешите затопить печь и сварить мясо? Голод мучает. Да и мясо испортится.

Николай Семага кивнул головой. А человек в легком пиджаке тотчас выбежал из хаты и принес охапку дров. Видимо, он давно уже подумывал о вареном мясе. Вскоре в печи запылал огонь, и торопливые языки пламени заплясали, отражаясь на стеклах окна.

Вода в чугунах уже начинала закипать, когда во дворе неожиданно зарокотали моторы грузовых машин. Немая тревога как бы пробежала по хате. Минуты через три послышался стук в дверь. Николай Семага поднялся и вышел навстречу новым пришельцам. Он ввел в хату шестерых немцев. Офицер средних чинов вошел последним.

— Кто тут живет? — спросил он по-русски.

— Люди, — ответил Николай Семага.

— Немедленно сдать оружие!

— Оружия нет.

— А партизаны?

— Здесь нет партизан.

— Кто хозяин?

— Я, — сказал Николай Семага.

— А она?

— Моя дочь.

— А ты кто? — офицер ткнул пальцем в студента.

Толстяк вдруг зашевелился и сказал по-немецки:

— Это русский солдат, убежал из Германии, из плена.

Николай Семага вздрогнул. Студент хотел приподняться.

— Лежать! — крикнул офицер.

— А ты кто? — громко крикнул он Эдуарду Новаку.

— Чех! — крикнул толстяк. — Бежал из германской армии.

Эдуард Новак острым взглядом обвел всю хату.

— Ни с места! — скомандовал офицер. — Молчать и не шевелиться!.. Всем!.. А ты кто? — обернулся он к толстяку.

— Я германский офицер. Полковник. Вот мой солдат… (Он показал на того, с одутловатым лицом.) Я бежал из партизанского плена.

— Да, да, — проговорил одутловатый и, превозмогая боль в спине, вытянулся по-солдатски.

В нем произошла внезапная перемена. Лицо стало спокойным. Когда он только что исповедовался перед Ганусей, то молил только о спасении. Мольба эта отражалась на его лице. Теперь же можно было подумать, что он уже обрел свое спасение.

— А что за человек хозяин?

— Склонен быть партизаном, — тоном судьи сказал толстяк. — С кем имею честь разговаривать?

Офицер назвал себя и сказал, что с группой солдат ехал по шоссе в имение, которым отныне владеет его зять из Бреслау. В дороге заблудился, машина свернула не на том повороте. Увидел свет в окне этой хаты и решил остановиться на ночлег. Толстяк выхватил из-за пояса какой-то сложенный вдвое документ и протянул его офицеру. Офицер прочитал и учтиво склонил голову перед толстяком. Солдаты следили за тем, чтоб никто в хате не двигался.

— А это кто? — офицер кивнул на человека в легком пиджаке.

Тот вдруг отшатнулся, словно уклоняясь от удара.

— Кто вы такой?! — крикнул толстяк. — Ты ведь назвал меня немецкой свиньей недавно? Почему молчишь?

В это время одутловатый приблизился к офицеру. Хриплым голосом он старался что-то растолковать:

— Партизаны взяли нас в плен. Нам удалось бежать.

Говорил он по-немецки, и Николай Семага понимал его.

— Тут есть партизаны? — встревожился офицер.

— О, далеко, — почему-то растерялся одутловатый и отошел.

— Говори, кто ты! — еще раз выкрикнул офицер, сам начавший волноваться.

Тот, последний, кому еще не довелось рассказать другим, кто он такой, съежился в своем легком пиджаке и замогильным голосом проговорил:

— Я десять лет служил Германии.

— Кто ты теперь?!

— Я из фамильного своего имения, из-под Варшавы.

— Поляк?

— Поляк. У нас был еще тут куплен хутор. За деньги. Бранчицы. Летом мой отец меня сюда привозил совсем маленького. Каждое лето… (У него капнула слюна на грудь.) Десять лет назад мой отец умер, а мне было двадцать лет. Я был патриот своего государства. Я принадлежал к тем, кто хотел видеть Польшу великой.

— Кто ты теперь?! Оружия у тебя нет?!

— Однако мы видели, что правительственные круги ничего не предпринимают, чтобы наше государство расширилось за счет востока. Кроме того, здесь мои Бранчицы, где я каждое лето в детстве смотрел на звезды, здесь… Млечный Путь проходил над самыми Бранчицами.

— Оружие у тебя есть?

— Нет.

— Куда идешь? Кто ты?

— Да поймите вы мою душу!

— Завтра тебя доставят куда следует, там ты и расскажешь про свою душу.

— Мы пришли к мнению, что нам по пути с Германией. Германия начнет войну, и мы завладеем востоком. Наше войско тогда шло бы с Германией заодно. Я поехал учиться в Германию. Мы признали своим вождем Бека. В первые дни войны нас сбросили сюда с немецких самолетов. Мы выполняли то, что нам было поручено. Мы готовили почву к приходу немцев. Теперь немцы мне дали мелкую службу на продуктовом складе. А ведь я был фигурой! Это что ж — издевка! Я узнал, что под Варшавой повешена моя сестра. У меня потемнело в глазах. Меня прогнали со службы. Я скитаюсь, мне негде голову приклонить.

— Обыскать его, — приказал офицер солдатам.