Екатерина Шевелёва - Испытания

За все годы пребывания Мэри Фишман здесь никто ни разу не вспомнил о ее национальности. В городе существовали различные национальные общины, объединенные, главным образом, вероисповеданием. Но Мэри, хотя и похоронила бабку по православному обряду, была атеисткой.

Коренные жители города стояли несколько демонстративно, как бы выше национальных перегородок. О любом приехавшем из Советского Союза — будь то русский или грузин, украинец или армянин, белорус или еврей — они говорили «русский». Иногда приехавших из восточных советских республик объединяли одним понятием «азиаты», а приехавших из Латвии, Эстонии, Литвы — «прибалты».

Возможно, здесь, среди коренного населения, считались несущественными такие детали биографий приезжих, как место рождения или родной язык.

Вначале Мэри ловила себя на том, что начинала горячо рассказывать об исторических примерах смешения крови, — пожалуйста, Пушкин! И Лермонтов тоже! Потом Мэри поняла, что подобные рассказы не занимательны для ее собеседников. Им попросту было безразлично, кто родители Мэри Фишман, живы ли они, где и как работала Мэри до приезда сюда.

Мэри это поняла и перестала, рассказывать о себе. А спустя еще некоторое время заметила, что окружающие так же безразличны ей, как она им.

Не могло быть теперь у Мэри «печальных глаз библейской Рахили» еще и потому, что печалиться здесь ей было не из-за чего, обижаться не на что.

Ее уже не печалили и не обижали случайные связи, без предложений замужества. Она применилась к обстоятельствам: здесь многие были не женами, а любовницами; услуги временных подруг оплачивались более щедро, чем постоянство жен, любовницы имели большую возможность скопить капиталец на старость.

Трудность роли любовницы для Мэри была только в том, что требовалось все больше и больше усилий для преодоления каменного барьера безразличия в душе.

Она не обиделась и не опечалилась, когда на днях господин Зейлер категорически отказал ей в туристской поездке на московскую Олимпиаду.

Мэри Фишман по-деловому поняла и оценила доводы главного редактора: кампания бойкота Олимпиады будет продолжаться до завершения игр, август в редакции ожидался жаркий, не в смысле погоды, конечно; словом, хороший секретарь необходим здесь.

В душе Мэри знала, что не так уж во что бы то ни стало приспичило ей ехать на Олимпийские игры. Просто ей хотелось, нет, не только взглянуть на могилку бабки Серафимы Ивановны. Еще больше, да, еще больше хотелось ей зайти в ту булочную, где давным-давно Машенька Святогорова, «глазастый чертенок», ущипнула сердобольную женщину и швырнула ей в лицо конфетку. И, пожалуй, неплохо было бы посмотреть на институт, в который Мария Святогорова отказалась поступать.

— Почему мне эти случаи кажутся счастливыми моментами моей жизни? — удивилась Мэри, глотая кофе. — Наверно, потому, что в неосознанном или осознанном протесте та Машенька и та Мария проявили себя как личности? Ну что же, наверно, жизнь каждого человека на земле должна заканчиваться тогда, когда этому человеку покажется, что ко всему можно приспособиться, ничто уже не вызывает возражения, протеста и вообще желания что-либо делать.

Мэри вынула из сумочки ампулу. И в тот же миг, будто серебряные зерна росы, проступили в тайнике сознания с юности знакомые слова:

Светлое облако колыхнулось в душе — желание еще раз взглянуть на белые яблони.

Но победила зейлеровская формула с безоговорочной концовкой: «…никакие внезапные соображения или эмоции не должны помешать реализации…».

Мэри положила в рот ампулу цианистого калия и, как волчица, щелкнула зубами. Выполнила последний пункт расписания дел на сегодня…

Самоубийство Мэри Фишман, бывшей секретарши бывшего главного редактора «Полярного Экспресса» Фрэнка Юхансона, убитого в августе 1979 года, стало сенсацией.

Ричард Зейлер сделал все, чтобы поднять трагическое событие на уровень подлинно современной антисоветской пропаганды. Специальное воскресное приложение было целиком посвящено Мэри Фишман, в прошлом Марии Святогоровой.

Передовую Зейлер заказал по телефону известному нью-йоркскому журналисту.

Центральный очерк Ричард Зейлер написал сам. Умно. Тонко. Без кричащей бульварщины. Зейлер противопоставил истинно русскую женщину, Марию Святогорову, полюбившую близкого ей по духу Фрэнка Юхансона, рассудочной, расчетливой Люции Крылатовой, типичному продукту советского режима.

В очерке автор искусно, без назойливости намекал на принадлежность художницы Крылатовой к глубоко засекреченной агентуре советского Комитета госбезопасности и на возможность серьезных неприятностей для лиц, которыми интересовалась Крылатова, будучи здесь в августе прошлого года.

Вскоре после выхода приложения строитель Гюдвар Люнеборг от имени группы друзей Советского Союза позвонил консулу, господину Мирандову, с просьбой не беспокоиться о предоставлении им виз для поездки в качестве туристов в Москву на Олимпийские игры.

Нет, ее никто ни в чем не обвинял. Просто примерно с апреля она начала сталкиваться с явлением, очень похожим на ватную стену: все ее замыслы и предложения, не встречая жесткого отпора, мягко увязали, погружались в странную пухлую сопротивляемость.

Она даже вела счет: первая ватная стена, вторая, третья… Все чаще, по ночам в тревожном поверхностном сне Люции Александровне чудилось, что ватные стены обступают ее со всех сторон, наваливаются, душат.

Первая возникла так.

Работая над картиной «Наставница и ученица», Люция Александровна сблизилась с Анной Шуматовой — ходила с ней в цеховое кафе, в огромную библиотеку производственного объединения, на вечера во Дворец культуры.

В библиотеке Люция Александровна заметила, что ее знаменитая резьбонарезчица интересуется не только художественной и технической литературой, но также альбомами по архитектуре.

— Все хочу найти, как выглядели раньше красноборские сказочные строения, сейчас они почти совсем разрушены. — объяснила Шуматова.

А вскоре после того Люция Александровна провожала ее домой через Красный Бор, мимо уникальных архитектурных памятников, о которых она знала больше понаслышке.

Будто отвечая на невысказанный вопрос художницы об истоках необычного интереса работницы к архитектуре, Анна застенчиво сказала:

— Знаете, когда у меня работа ладится, руки точные, все рассчитано и в ритме идет, мне чудится, будто я возвожу прекрасное здание и оно растет, как в сказке, ввысь, на века. Откуда фантазия такая, сама не пойму.