Екатерина Шевелёва - Испытания

А у Люции Александровны, рассуждающей, что жизнь Наташу переломит, это рассуждение возрастное. От старости уже. Вопреки ее натуре комсомолки первых пятилеток.

— Папа, как зовут лошадку? Как зовут эту лошадку?

— Вихрь! — обрадовался Сергей.

Наташа тоже будет довольна. Как же иначе, назвать? Конечно, Вихрь!

— Мама скоро вернется! — сказал Сергей Чекедов, закрывая дверь в комнату жены.

Мэри всегда была пунктуальна. Поскольку господин Зейлер ценил это качество в секретарше, она в совершенстве овладела искусством планирования своего рабочего дня и методического выполнения намеченного плана. Приспособила к себе широко известную формулу Ричарда Зейлера: «Если необходимость действия научно проанализирована, если оно продумано и подготовлено, никакие внезапные соображения или эмоции не должны помешать его реализации».

— А если необходимость поступка подготовлена только эмоционально? — спросила как-то раз Мэри.

— Ваша русская душа противится преобладающей рационалистической тенденции конца двадцатого века! — отчеканил Зейлер, окинув секретаршу цепким взглядом синих глаз.

Мэри вспомнила сейчас главного редактора, потому что автоматически аккуратно выполняла расписание дел, намеченных на сегодня.

Она дошла до предпоследнего пункта, обозначенного на листке календаря как «чашка кофе», хотя мысленно Мэри называла его по-газетному «обозрение».

Последний пункт обозначался на календарном листке восклицательным знаком, без всякой расшифровки, а в душе Мэри выражался в двух словах: «Сделать это». Без восклицательного знака.

Возможно, на листке он появился просто в результате приспособленности Мэри к редакционной повседневности с традиционными кричащими сенсациями.

Ежедневная «чашка кофе» в редакции, где господин Зейлер нередко задерживал свою секретаршу допоздна, — разумеется, оплачивая задержки, — постепенно стала для Мэри главным развлечением: глотая привычно бодрящий напиток, она мысленно листала дни и годы своей жизни, словно газетные полосы. Все остальное как в редакции, так и за пределами «Полярного Экспресса» она делала без особенного интереса, почти автоматические занималась гимнастикой, следила за весом, смотрела на экран телевизора, ложилась в постель одна или не одна, составляла расписание своих дел, рассказывала господину Зейлеру то, что его занимало, о московском быте, выслушивала просьбы и распоряжения главного редактора, выполняла их…

Однажды, проявив, как сказала бы бабка Серафима Ивановна, похвальную напористость, Мэри посоветовала Ричарду Зейлеру выпускать воскресное приложение «Моя жизнь». Брать одну за другой судьбы обыкновенных женщин, как будто ничем не примечательных, и рассказывать о каждой, используя все газетные жанры.

А первый воскресный выпуск посвятить ей, Мэри Фишман, в прошлом Марии Федоровне Святогоровой. Боже мой, какая, если вдуматься, удивительная жизнь! Здесь и эхо войны, и полунищее послевоенное детство, и ранимая ребячья психология, и эмоциональные коллизии юности, и проявление характера.

— Пойдет! — одобрил Зейлер. — Будем накручивать каждую биографию на актуальный стержень, то есть на бойкот московской Олимпиады! Крупный заголовок на первой полосе первого выпуска: «Моя судьба — где же права человека?!» Тактично, не назойливо, не в лоб, но чтобы желающие ехать в Москву подумали, прежде чем откладывать деньги на поездку, насколько она безопасна, не рискуют ли они своей свободой?.. Второй выпуск: «Поворотный момент в моей жизни! Отказываюсь ехать в Москву!» И так далее на все оставшиеся месяцы. Сейчас конец марта, начнем с апреля, четыре приложения в месяц. — Мэри показалось, что в голове Зейлера четко звякает механизм счетной машины. — Двадцать выпусков, включая август. Вы хорошо придумали!

— Я имела в виду общечеловеческий психологический материал, я не хочу, чтобы мою жизнь накручивали на актуальный стержень! — запротестовала Мэри, в которой еще не угомонилась проявившаяся вдруг самоуверенная напористость. — Я имела в виду драматические судьбы людей, ничем не примечательных на первый взгляд! Если вы выпустите хотя бы несколько таких приложений, их будут изучать граждане XXI века! Если, конечно, на Земле будет XXI век.

— Граждане, XXI века мне так же нужны, как Гольфштрему русалки! — бойко возразил Зейлер.

Но он решил потратить еще несколько минут на деловую отшлифовку секретарши, воспитанной в иной социальной системе, однако неоднократно показывавшей свою чертовскую сообразительность.

— Видите ли, — объяснил он, — убийство Юхансона подтолкнуло нас к несколько более раннему началу кампании против советского режима в связи с Олимпийскими играми. Сейчас кампания дышит на ладан. Приложения помогут вернуть ее из реанимации к полнокровной жизни! Я купил вашу идею, — любезно добавил Зейлер.

Его явно не интересовали не только приложения, как их понимала Мэри, но и любые перипетии в ее прошлом, настоящем или будущем. Ричарду Зейлеру, с его молодой деловой энергией, было вполне достаточно того, что Мэри Фишман в меру умна, тактична и пунктуально исполнительна. И он был уверен, что для секретарши вполне достаточно выгодно продать неплохой замысел.

Мэри вежливо поблагодарила, жалованье она получала хорошее, но если, без всяких усилий с ее стороны, совершилась торговая сделка, не возражать же ей, в самом деле.

Итак, автоматически аккуратно выполняя расписание дел, Мэри дошла до предпоследнего пункта, обозначенного на листке календаря как «чашка кофе».

Кофе она глотала сегодня еще более машинально, чем всегда, а годы и дни свои, вплоть до нынешнего, мысленно перелистывала еще более заинтересованно, чем обычно. Может быть, потому, что в последний раз.

Прежде всего, какая она внешне — Мэри Фишман, Мария Святогорова, прожившая на Земле 41 год?

Мэри достала из элегантной сумки — настоящей кожаной, а не под кожу — зеркальце в настоящей серебряной оправе, и объективно оценила свое отражение, как случайный снимок на газетной полосе. Красивое сытое лицо. Морщин совсем нет. Возраст заметен именно по этой лакированной гладкой коже, созданной дорогими кремами, лосьонами и курсами массажа.

Когда-то говорили, что у нее — печальные глаза библейской Рахили. Абсолютно ничего похожего сейчас — большие карие глаза, безразлично отражающие окружающий мир. Да и не могло быть иначе…

В Советском Союзе любовник-юрист иногда приглашал ее в театр на спектакли еврейских классиков, приносил издаваемый в Москве еврейский журнал и переводил ей самое интересное.

Здесь не было театральной жизни в московском понимании, с характерными стилевыми особенностями различных трупп — Малого театра, Театра Вахтангова, Художественного, Театра на Таганке, многих других. Здесь фраза «мы идем в театр» почти не произносилась, говорили иначе: «мы идем на гастроли». Приезжали и уезжали гастролеры, завербованные то одним, то другим антрепренером.