Юрий Салин - Отраженный свет

...К Стасикову дню рождения мы готовились заранее. Уже давно возили мы во вьюках две банки сгущенного молока. Это было единственной в отряде тщательно охраняемой тайной, известной всем, кроме Стасика. Не было в нашем меню никаких лакомств, и потому банка сгущенки в поле приобретала достоинства самого шикарного шоколадного набора. Недели за две начали мы собирать про запас съедобные дары моря - луковицу, выброшенную прибоем, апельсин, прибитый к нашему берегу кругосветным течением прямо из Марокко, абсолютно целую, аккуратно запаянную жестянку пепси-колы, вдоль и поперек испещренную загадочными иероглифами. В бухте за мысом мы насобирали целое ведро редьки. Ведро, полиэтиленовое, валялось тут же. Сначала мы никак не могли понять, как это так может быть - на двух километрах берега целое ведро экзотических овощей! Сколько же получится, если пересчитать на всю Камчатку? Но потом поняли.

В капиталистических странах часто бывают кризисы перепроизводства. И вот где-то там, может, в Новой Зеландии или в Японии, разразился жесточайший кризис перепроизводства редьки. Что делают в таких случаях капиталисты? Они грузят не находящий сбыта товар и вывозят его далеко в море. Наверно, вошла позавчера (не раньше, редька совсем еще свежая) в наши воды какая-нибудь "Касимэ-Мару" или "Дискавери", раздалась команда: "Редьку - за борт!" - И заработали разом все судовые средства большой и малой механизации, и появился у наших берегов плавающий остров из белых сладких корнеплодов. Предположение об отечественном происхождении редьки было с негодованием отвергнуто - у нас не бывает кризисов перепроизводства!

Кроме таких экзотических блюд мы запланировали медвежьи лапы, крабов, икру, черемшу, голубицу, грибы. По случаю праздника решено было напечь гору лепешек, настрелять уток, ну и конечно достать из заветного вьючного ящика фляжку со спиртом.

Иван Лексаныч смастерил Стасику из сыромятного гужа новые ножны, расшитые ремешком, с элегантной кожаной кисточкой на кончике. Женька с Серегой решили подарить свою коллекцию бутылок и других диковинных находок.

Вечером в лагере было очень торжественно. Юбиляру жали руку, пили за его здоровье, за маму и папу. От всего отряда Стасику вручили две начищенные до блеска банки сгущенки, Иван Лексаныч собственноручно прицепил к его поясу ножны, а Женька и Серега преподнесли на голубом полиэтиленовом подносе предмет давней зависти Стасика - бутылку с драконом и фломастер. Мы с Колей передали пять обойм боевых патронов и карабин в полное распоряжение до конца сезона. Комментариев не требовалось - человеку исполнилось семнадцать лет!

Она сказала:

— Из всех конфет я признаю только грильяж в шоколаде ленинградской фабрики.

И посмотрела с сожалением. Тебе, мол, этого не понять!

Какая изысканность, утонченность! Потеря вкуса к жизни, упадок Римской империи.. А наслаждение от запаха сухих, ломких портянок вам знакомо?

— Из всей музыки могу слушать только поп-оперу «Иисус Христос». Но «пласты» стоят так дорого! — Она вздохнула. — Ах, как мне нужны деньги, много-много денег... Ну хотя бы тысяч тридцать на первый случай, — Она взглянула на меня и замолчала. Не получится у нас разговор.

Со студенческих лет я привык, что приходится выбирать — пойти в кино или в столовую. Все пять лет я проучился в одних брюках — крепчайшем матросском клеше. Заработал на практике в морской экспедиции. И я удивлялся, почему так переживает Аркадий, что не будет целый семестр получать стипендию. Его дома кормят-поят, одевают-обувают. Хорошо кормят, модно одевают. А собственный заработок оставляют на карманные расходы.

— Зачем тебе деньги?

Он посмотрел на меня не с сожалением, а с откровенным презрением.

— Тебе этого не понять.

Да, не понять. А мешочек серой вермишели пополам с мышиным пометом на три дня перехода вы понять можете, а девяносто километров по тундре и два перевала за тридцать часов, а в штормовое море на лодке пробовали соваться?

Изнеженные патриции и грубые плебеи, аристократы и санкюлоты. Расколот мир и нет в нем покоя. Кругом борьба, ни островка, ни оазиса. Победа будет за нами. И все-таки...

Есть на свете Яоваль и Атиюль. Над ними синее-синее небо, никогда не заходит солнце и не бывает ни дождей, ни туманов. Вода, прозрачная и звонкая, как хрусталь. Кедрачи на склонах, внизу сплошной ковер мягкого ягеля. Почти нет кустов, и вокруг за несколько километров видна красная шляпа каждого подосиновика. Всю жизнь пасет здесь оленей старый Юргенвиль.

Он сидел у костра и задумчиво вытесывал топориком какую-то замысловатую корягу.

— Ну, и что это будет? Таган, табуретка?

Он посмотрел с недоумением. Зачем? Тагам есть, сидеть можно на сухой кочке или на куче хвороста. Просто вытесывает, просто — коряга.

— Дойдем сегодня до Авьяваям?

Он повернул голову, увидел наши бледные лица. Прикинул на взгляд рюкзаки. Помолчал немного, наверно, представил себе дорогу.

— Однако, нет. Не дойдете. Ночуйте здесь. Чай готов. Вот в котле мясо соленое, а в том — без соли.

Отказываться мы не стали. Еще в лагере мы планировали — сэкономим минут сорок, если не будем возиться с костром, а пообедаем в кочевье. Что могут не накормить — этого и в голову не приходило. В тундре так не бывает.

... Через несколько дней Юргенвиль гнал табун мимо наших палаток. Все были в маршруте, только Женька хлопотал у костра по хозяйству.

— Омто, Юргенвиль! — еще издалека крикнул он, расплываясь в гостеприимной улыбке. — Здравствуйте! Как олени? Оводы вас не слишком замучили? У меня лепешки свежие. Во, — похвалился дежурный золотистым, как спелый подсолнух, колесом.

Юргенвиль расположился у самого огня. Теперь была его очередь задавать вопросы.

— За сколько дней дошли тогда до Авьяваям?

И Женька долго потом с восторгом расписывал нам, какие глаза квадратные были у бригадира, когда он услышал, что дошли в тот же день. Это же надо, совершить такое — сам Юргенвиль поражается!

А может, старый пастух поражался не этому. Зачем так спешить?

...Жарко. Бывает в тундре и такое. Оводы жужжат как мессершмитты, со всех сторон пикируют на табун. Даже у могучего быка перехватывает дыхание, встает дыбом шерсть и дрожат коленки. Испуганно шарахается он в сторону, ничего не видя перед собой, наталкивается на важенку, резко поворачивает и врезается в самую чащу рогов. Табун отплясывает какой-то дикий рок-н-ролл. Все кругом дергается, мечется, бешено храпит, закатывает глаза в глубоком обмороке. Но падать некуда. И спасения нет. Оводы забираются в уши, в ноздри, впиваются в кожу, прокусывают ее и откладывают личинку. Отвратительный, наглый червяк быстро жиреет, ползает как хозяин в чужом живом теле, выедает в нежном мясе длинные извилистые коридоры. Наконец, насытившись и заготовив впрок запасы для всего будущего развития, он прогрызает дыру в шкуре и вываливается.