Владислав Титов - Проходчики. Всем смертям назло...

— Вот! — выдохнула она, обеими руками протягивая бандероль.

— Читай, — кивнул я Рите, когда Зоя вышла.

— «Уважаемый Владислав Андреевич! — прочитала она и посмотрела на меня. — Возвращаем вам повесть «Всем смертям назло…». Тема, за которую вы взялись, не нова в литературе, хотя и очень интересна. Взять тему — еще не значит разрешить ее. Мы приветствуем вашу творческую смелость. И в этом направлении вам кое-что удалось. Но в основном, нам кажется, вы взялись за непосильную ношу. Очевидно, вам незнакомы даже элементарные законы построения литературного произведения, да и с материалом вы явно не в ладах. То, о чем вы пишете, скорее пытаетесь писать, похоже на сентиментальную и мало занимательную историю, с какими-то африканскими страстями, детали которой знаете понаслышке. Советскую же литературу характеризует глубокое проникновение в жизнь, всестороннее знание ее. Литературной ценности ваше произведение не представляет…»

То было трудное время. Друзей в литературном мире у меня не было, близким я стеснялся показать свое творение, и это письмо, сверху и снизу снабженное официальными печатями и штампами, было принято как суровый, но честный и справедливый приговор. Вновь померкло солнце, и жизнь более чем когда бы то ни было казалась ненужной. Пять или шесть самых первых вариантов повести с помощью соседа и в тайне от Риты были сожжены. Сейчас мне очень жаль их. Кажется, там были интересные моменты, которые потом не удалось восстановить. Но тогда вопрос, быть или не быть, был решен в пользу последнего. Соломинка, за которую уцепился утопающий, оказалась тем, чем она и есть на самом деле. Несколько средних вариантов повести, затерявшихся в столах и на полках, к моему счастью, остались целы.

В жизни все проходит. Кончился кризис и у меня. Не прошло и года, как меня вновь с неодолимой силой потянуло к письменному столу…

Я вернулся от воспоминаний к действительности и заспешил домой. У дома с Таней на руках меня встретила Рита.

— Славка… — ткнулась лбом в мою грудь. — Ты им ответь. Всем, всем! Что очень рад, благодарен, что мы счастливы. Ну и все такое…

— А что «такое»?

— Да ну тебя! А помнишь?..

Мы все помнили. Даже и то, что очень хотелось забыть.

— Папа, — заговорщицки потянула меня в сторону Татьянка. — А мама плакала, когда ты уходил.

— Это она от радости.

— А разве от радости плачут?

— Плачут, дочка, плачут…

Спокойной, отрешенной от всего работы над новой повестью не получалось. Поток писем увеличивался с каждым днем. Теперь Тимофеевна (Зоя поступила в педагогический и училась уже на втором курсе) приносила по десять, двадцать писем в день. Они входили в дом как добрые друзья, и их нельзя, невозможно было отложить в сторону, заставить подождать.

«Здравствуй, сынок!

Прости меня, старую одинокую женщину, за то, что врываюсь к тебе своим письмом. Мне очень трудно сейчас. В больнице мой сын, мой Валерик. Два месяца назад ему ампутировали правую ногу. Дикий, невероятный случай. Баловались около проходящего трамвая, и его кто-то нечаянно, а может, умышленно, толкнул под колеса. Казалось, самое страшное уже позади. Все операции прошли успешно, Валерик стал поправляться. А две недели назад, как раз в воскресенье, захожу я к нему, а рядом с ним Игорь, дружок его, и на тумбочке бутылка водки. Валера, говорю ему, зачем тебе это? Он посмотрел на меня и как крикнет: «А что мне еще осталось!» И пошло с тех пор. Вывезут его в коляске во двор, а около него все пьяницы гужом. По-всякому говорила с ним, извелась вся, ничего не хочет понимать. Напьется, а потом плачет. Погибнет ведь Валерик, единственная моя радость в жизни, и не оттого, что инвалидом стал, а от нее, проклятой, от водки, погибнет. Вижу и чую я все, а совладать с ним не могу. Сынок, дорогой, я прошу тебя, на коленях умоляю, помоги моему сыну. Ты прошел через этот огонь, помоги Валерику, напиши ему письмо, вразуми его. Только ты сможешь спасти моего сына от пропасти. Я умоляю тебя.

Р и т а. Может быть, съездить к нему в больницу?

Я. А Таню на кого оставим? Дорога в два конца рублей пятьдесят станет! Где их взять? Сколько до пенсии осталось?

Р и т а. Неделя.

Я. А денег?

Р и т а. Рублей семнадцать.

Я. Подпишу ему повесть.

И я написал на книге:

«Дорогой Валера! Все, что ты здесь прочтешь, не досужий вымысел. Соразмерь свою жизнь с жизнью Сергея Петрова; может быть, ты сделаешь для-себя кое-какие выводы. И вообще, сильный не тот, кто не боится трудностей, сильный тот, кто найдет в себе мужество преодолеть их».

«Дорогой Владислав!

Прочла вашу повесть. Поздравляю вас. Я научный работник, филолог, преподаватель вуза. Много лет занимаюсь литературой. Вы можете мне поверить. Есть у вас литературные способности. И путь, избранный вами, нелегкий, тернистый путь, все-таки верен. У вас будет много читателей. Мои студенты читают вас и на экзамене по советской литературе говорят о вашей повести. Вам надо учиться. Вы сильный и гордый человек. Вам можно позавидовать. Подайте документы в Литературный институт. Вы меньше чем кто-либо нуждаетесь в снисхождении. Я бы не писала об этом. Но у меня есть кое-какие права. У меня нет зрения, нет совсем, с детства, с двух лет. Мне и легче и тяжелее, чем вам. Легче потому, что я ничего не помню, не знаю ни света, ни цвета, тяжелее потому, что мне трудно ходить. Я не могу уйти одна в лес, на речку, не могу заглянуть в глаза маленькому сыну, не могу найти упавшую из рук книгу, хотя руки у меня есть. Но самое страшное то, что я не могу читать. Я вот университет и аспирантуру закончила и диссертацию защитила, и все с помощью посторонних людей. Кто-то помогал, а кто-то отвергал. Было и тяжело, и обидно. Но что делать? Надо жить! Я ненавижу страдания и смерть. И в число самоубийц никогда не попаду. Доберусь все-таки как-нибудь до леса, а цветы можно различать по запаху. Мой маленький сын играет на пианино, а я так люблю музыку.

Приезжайте ко мне с семьей летом, если вам захочется и если у вас будет время. В нашем городе много солнца.

Извините, я плохо пишу. Видимо, расшатались нервы. Я ведь не могу перечитать и исправить то, что пишу. Пишущей машинкой я владею сама. Вот видите, все не так уж и мрачно. Мир цветет, несмотря на боль и потери. И Маяковского я не люблю как раз за его последний шаг. Неудобно для революционного поэта и просто для мужчины. Еще раз желаю счастья. Хорошо, что вы оба все-таки живете на земле.

Письмо было в одной пачке, рядом с письмом Валериной мамы. Еще раз перечитав оба, я задумался. А что же все-таки такое человеческое мужество? Продукт общественного воспитания, черта характера или мировоззрение человека? Я думал об этом и когда читал следующее, необычное письмо.