Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Сели мы за стол. У нее вязанье в руках.

— Пристрастилась вот. Ничего не поделаешь, старость.

А я молчу. Хочет — пусть вяжет. Спицы как четки, смотришь на них, и на душе спокойнее становится.

— Ну, отчего плохо-то? — Это она меня спрашивает.

Стала я думать, что бы ей такое ответить. И обидеть нельзя, человек она милый, родной. Нет, думаю, врать не буду. Видит она мою нерешительность, положила мне руки на плечи и спрашивает:

— Ну что молчишь, добрую неправду придумываешь? Меня обидеть боишься? Молодец, уважительная сноха.

— Это вы зря, — говорю. — Придумывать я ничего не собираюсь. Вот вы спрашиваете, почему плохо. Чтобы ответить, надо самой знать почему. Хорошо, плохо? Кто должен судить? Я, он?

Она не удивилась моим словам, не стала ничего уточнять. Толкнула ногой клубок шерсти и спокойно заговорила.

Впрочем, говорила она не со мной, скорее сама с собой. Задавала неожиданные вопросы, тут же отвечала на них.

— Муж меня очень любил, очень. Ты знаешь, где мы встретились? В Донбассе в тридцать четвертом году. Мой отец потомственный шахтер. Меня тоже пристроили на шахте. Учетчицей работала. Весь день на счетах щелкаешь, руки отваливаются. Обвал на шахте — привычное дело. Кругом говорили о диверсиях. Мы так толком и не поняли, был ли это очередной обвал или кто-то подорвал пласт. Их вместе засыпало. Бригаду отца и молодого маркшейдера Савенкова. Отцу отдавило обе ноги. Он и умер на костылях.

Два дня их откапывали. Когда пострадавших выносили из забоя, я была внизу. Помогала раненых укладывать в клеть. Отец все время бредил, спрашивал, где Петр. Я никак не могла понять, какой Петр. У отца было много знакомых, но про Петра я слышала впервые.

Его вынесли самым последним. «Маркшейдер», — сказал кто-то за моей спиной, и только тогда я стала приглядываться к этому человеку. Начальство попадало в аварии редко. Человек, лежащий на носилках, напоминал мне кого-то, я не узнавала его. Угольная копоть, серые глазницы, еле заметная полоска белых зубов, больше ничего нельзя было различить. Нас подняли наверх, и я поняла все. На носилках лежал двадцатитрехлетний седой человек.

Среди пострадавших были раненые, покалеченные. Родные плакали, выли в голос, остальные стояли молча — привыкли. Седой парень потряс всех.

Вера Васильевна отложила вязанье. Стала старательно массировать пальцы.

— Да-да, стояли люди, ко всему привыкшие, все видевшие. Одинаковая одноцветная толпа. Ничто не могло удивить этих людей. Ни кровь, ни стон, ни белые бинты. Бывало, принимали истерзанных, изломанных, но живых. И тут, наверху, они умирали от разрыва сердца. Все видели…

И вдруг совсем седая голова, а лицо-то юное, мальчишечье. Страшно. Маркшейдер лежал запрокинув голову, смотрел в голубое небо и улыбался. И слезы — они выкатывались прямо из глаз. И на щеке оставался белый заметный след.

Он скоро выздоровел (в его-то годы жить да жить), часто навещал отца, сам смастерил ему костыли. Все смеялся, говорил, что там, в шахте, увидел только меня. Увидел и понял — живу! Тогда и загадал: если в клеть вместе с ним зайду, значит, судьба.

Мы поженились осенью. Отец благословил нас, расцеловал. Уже перед самым застольем призвал к себе. В комнате тепло, отец, набычившись, сидит в самом углу, После аварии на шахте с отцом стряслось что-то непонятное. Он не разрешал тушить свет и даже спал при зажженных лампах. Врачи разводили руками, говорили, должно пройти, предлагали лечь в больницу. Отец был несговорчив, врачей материл. Мама измучилась с ним, да и мне доставалось. Потомственный шахтер, он привык быть сильным. Никак не хотел смириться с болезнью, вынужденной беспомощностью.

«Подойди сюда, — сказал отец, — садись. Я скоро умру, Вера. Год еще проживу, а там уж все… Да и незачем, какой от меня толк? Как малое дитя в колясочке возят». Я пробовала его успокоить, он отмахнулся: «Не про меня разговор. Хочу тебе напутствие свое передать, отцовский зарок». Я было заплакала. Он прикрикнул: «Цыц!»

А я свое гну: «Люди собираются. Через час начнем, там и скажешь». — «Люди здесь ни при чем. Это наш с тобой разговор. Я ведь, Вер, второй раз умирать буду. Тогда, в шахте, думал, уже конец. Петр подвернулся. Порода стала рушиться. Я уже и не вижу, и не слышу ничего. Чувствую: лежу, и вроде меня кто в землю живьем закапывает. Хочу крикнуть, а не могу. Где нашел, как раскопал, молчит. Я его и так и сяк пытал — молчит, отнекивается. Мужики на него показывают. На себе приволок, говорят. Ползком приволок, нога-то у него сломана была. Вот такие пироги, дочка, спас он меня. А получилось глупо — зря спас, лишний рот. Ну да не обо мне речь. Хочу, чтоб ты под венец с мудрой головой шла, с понятием. Судьбу дважды не пытают. Петра разумом бог наградил, башковитый. Нечего ему под землей делать. Слышишь, увези его отсюда. С него будет, не по годам хлебнул».

Вера Васильевна расправила узор, осталась довольна. Уже в который раз принялась растирать руки.

— Болят, окаянные, с войны болят… Мы жили счастливо. На все мои уговоры бросить шахтерское ремесло муж отвечал шутками, веселый был человек. Меня мучили предчувствия, страх. А ему все нипочем.

«Еще раз засыплет, — говорит, — может, обратно почернею».

Все устроилось само собой. Через два года Петра направили на учебу в Москву. Год спустя и я туда приехала. Здесь и Кешу родила.

Выучился Петр на геолога. Где он только не был! Всю страну исколесил. И никель искал, и золото, и медь. Четыре месяца в году вместе, остальное порознь.

Однажды, уже под осень, мне пришло странное письмо. Потом еще одно, потом еще. Три странички, а внизу подпись: «Ваш друг». Называл меня «доброжелатель» соломенной вдовой. Так и обращался ко мне: не «Вера Васильевна», а «Соломенная вдова». Скверные это были письма. Выходило, что задерживался Петр в экспедициях не случайно. И не работа тому виной. Есть у него женщина, тоже геолог. Кеша уже тогда ходить учился. Старалась я этим письмам не верить. Мало ли злых, мстительных людей! Однако ж «доброжелатель» оказался назойлив, и письма от него приходили чаще, чем от мужа. Писал сочно, деталей не упускал. Тут уж как себя не разуверяй, один черт, сомневаться начнешь.

И я не выдержала. Упаковалась, Кешу на руки — и к свекрови в Донбасс.

Кеша-то еще крохотуля был. С таким крикливым грузом в странствие не пустишься. А тут все как полагается: бабушка рада, и у меня сердце рваться не будет. Продала что под руку подвернулось. Путь дальний — деньги понадобятся. Выпросила у начальства отпуск — и айда к мужу. Без предупреждения, без договоренности, как снег на голову. Хотелось мне все своими глазами увидеть.

Они тогда в Сибири изыскания вели. Как заявилась, в лагере переполох. Никто не верит, что жена Савенкова приехала. И ради чего? Мужа проведать.